The other night in society the conversation turned on murders, which are not unfrequent among the lower orders here, though seldom mentioned, as the very limited public press never takes any cognizance of such events. Poushkin, the poet, said with much gravity: «Le plus interessant assassin, que j’ai jamais connu, était un domestique, que j’avois il y a quelque temps» [Как-то вечером в обществе разговор зашел об убийствах, которые здесь не редки в низших классах общества, хотя редко упоминаются в здешней очень незначительной газетной печати, которая не получает сведений о таких происшествиях. Поэт Пушкин сказал весьма серьезно: «Самый интересный убийца, которого я знал, это слуга[249]
, бывший у меня несколько времени назад»].*…Стал он частенько к нам ездить… А мы все читали, как он в стихах цыган кочевых описал. И я много помнила наизусть и раз прочла ему оттуда и говорю:
– Как это вы хорошо про нашу сестру, цыганку, написали!
А он опять в смех:
– Я, – говорит, – на тебя новую поэму сочиню!
А это утром было, на Масленице, и мороз опять лютый…
– Хорошо, – говорит, – тут, тепло, только есть хочется.
А я ему говорю:
– Тут поблизости харчевня одна есть, отличные блины там пекут, – хотите, пошлю за блинами?
Он с первого раза побрезгал, поморщился.
– Харчевня, – говорит, – грязь.
– Чисто, будьте благонадежны, – говорю, – сама не стала бы есть.
– Ну хорошо, посылай, – вынул он две красненькие, – да вели кстати бутылку шампанского купить.
Дядя побежал, все в минуту спроворил, принес блинов, бутылку. Сбежались подруги, и стал нас Пушкин потчевать: на лежанке сидит, на коленях тарелка с блинами – смешной такой, ест да похваливает:
– Нигде, – говорит, – таких вкусных блинов не едал…
Только в это время в приходе к вечерне зазвонили. Он как схватился с лежанки:
– Ахти мне, – кричит, – радость моя, из-за тебя забыл, что меня жид-кредитор ждет!
* Нащокин пропадал в ту пору из-за Ольги[250]
… и Пушкин смеялся над ним:– Ты, – говорит, – возьми коромысло, два ведра молока нацепи на него и ступай к своей Ольге под окно, авось она над тобой сжалится.
А Нащокин очень нашелся ответить ему на это:
– Тебе, – говорит, – легко смеяться, напишешь двадцать стихов, столько же золотых тебе в руки, – а мне каково? Действительно, – говорит, – одно остается, – нацепить себе ведра на плечи.
В счастливую эпоху первого моего литературного успеха я встретил в Смирдинской библиотеке А.С. Пушкина и удостоился услышать из уст великого поэта лестный отзыв о моем водевиле.
– В число книг, которые мне пошлете, – сказал он Смирдину[251]
, – включите и водевиль Каратыгина[252].– Позвольте же мне, Александр Сергеевич, вручить его вам с моею надписью.
– Обяжете! – отвечал он, пожав мне руку.
К Пушкину – «Моск[овский] Вестн[ик]» и «Лит[ературная] Газета» одно и то же». Толк[овали] о наш[ей] лит[ературе].
Пушкин приехал в Москву с намерением сделать предложение Н.Н. Гончаровой[253]
. По обыкновению, он остановился у Нащокина. Собираясь ехать к Гончаровым, поэт заметил, что у него нет фрака.– Дай мне, пожалуйста, твой фрак, – обратился он к Павлу Войновичу. – Я свой не захватил, да, кажется, у меня и нет его…
Сватовство[254]
на этот раз было удачное, что поэт в значительной мере приписывал «счастливому» фраку.С лекции к Пушкину – долгий и очень занимательный разговор об русской истории:
– Как рву я на себе волосы часто, – говорит он, – что у меня нет классического образования; есть мысли, но [не] на чем их поставить.