Четыре года я не встречался с ним, по причине турецкой кампании и моего путешествия на Востоке, и совершенно нечаянно свиделся в Архиве Министерства иностранных дел, где собирал он документы для предпринятой им истории Петра Великого. По моей близорукости я даже сперва не узнал его, но, благородный душою, Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: «Простили ль вы меня? А я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда я узнал, что вы поехали в Иерусалим[268]
. Я даже написал для вас несколько стихов: что когда, при заключении мира, все сильные земли забыли о Святом граде и Гробе Христовом, один только доблестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие». Я был тронут до слез.…П.П. Вяземский[271]
. А.С. Пушкин. РА 1884, II, стр. 415–416.Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего, мной прежде читанного, он мне сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение – это просто грех».
«Я непременно буду писать о «Страннике», – сказал он [Пушкин] мне… – «Пора нам перестать говорить друг другу вы», – сказал он мне, когда я просил его в собрании показать жену свою. И я в первый раз сказал ему: «Пушкин – ты поэт, а жена твоя – воплощенная поэзия».
Однажды после обеда, когда перешли в кабинет и Пушкин, закурив сигару, погрузился в кресло у камина, матушка начала ходить взад и вперед по комнате. Пушкин долго и молча следил за ее высокой и стройной фигурой и, наконец, воскликнул: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и на ваш рост, так мне все кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила».
Когда известие о смерти барона Дельвига[274]
пришло в Москву, тогда мы были вместе с Пушкиным, и он, обратясь ко мне, сказал: «Ну, Войныч, держись: в наши ряды постреливать стали».*…Аккурат два дня до его свадьбы[275]
оставалось, – зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы и поздороваться как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит:– Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная! – поцеловал меня в щеку и уселся на софу…
– Спой мне, говорит, Таня, что-нибудь на счастье, слышала, может быть, я женюсь?
– Как не слыхать, говорю, дай вам бог, Александр Сергеевич!
– Ну, спой мне, спой.
…Запела я Пушкину песню, – она хоть и подблюдною считается, а только не годится было мне ее теперича петь, потому она, будто, сказывают, не к добру… Вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин… Кинулся к нему Павел Войнович:
– Что с тобой, что с тобой, Пушкин?
– Ах, – говорит, – эта ее песня всю мне внутрь перевернула, – она мне не радость, а большую потерю предвещает!..
До сих пор еще толкуют о славном бале наших молодых, хваля особенно ласку и ловкость Ольги[276]
… Поэт Пушкин также в восхищении от нее; говорит, что невозможно лучше Ольги соединять вместе роль девушки, только что поступившей в барыню и хозяйки. Он мне говорил на бале: «Я глаз не спускаю с княгини О. А., не понятно, как она всюду поспевает, не только занимается всеми, кои тут, но даже и отсутствующим посылает корнеты с конфектами; я бы ее воспел, да не стихи на уме теперь».Он жене моей говорил на бале: