Узнав от Даураса о приезде Катерины Андреевны Карамзиной… Пушкин пожелал с нею проститься и, посылая за нею Данзаса, сказал:
– Я хочу, чтобы она меня благословила.
Около часу приехал доктор Даль. Пушкин просил его войти и, встречая его, сказал:
– Мне приятно вас видеть не только как врача, но и как родного мне человека по общему нашему литературному ремеслу…
Нашли полезным поставить ему пиявки. Пушкин сам помогал их ставить; смотрел, как они принимались, и приговаривал:
– Вот это хорошо, это прекрасно.
Через несколько минут потом Пушкин, глубоко вздохнув, сказал:
– Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина[452]
, ни Малиновского[453], мне бы легче было умирать.Я подошел к болящему – он подал мне руку, улыбнулся и сказал: «Плохо, брат!»… Пушкин положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!» отвечал: «Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж, так и надо!»
– Кто здесь? – спросил он Спасского и Данзаса. Назвали меня и Вяземского.
– Позовите, – сказал он слабым голосом.
…Спрашивал: «Который час?» и на ответ мой продолжал отрывисто и с расстановкой: «Долго ли мне так мучиться! Пожалуйста, поскорей!»
– Ах, какая тоска! – восклицал он иногда, закидывая руки на голову. – Сердце изнывает!
Тогда просил он поднять его, поворотить на бок или поправить подушку – и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами:
– Ну, так, так – хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!
Или:
– Постой, не надо, потяни меня только за руку – ну, вот и хорошо, и прекрасно!.. Кто у жены моей? – спросил он между прочим.
Я отвечал:
– Много добрых людей принимают в тебе участие. Зала и передняя полны с утра до ночи.
– Ну, спасибо, – отвечал он, – однако же пойди скажи жене, что все, слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!
У меня крепко пожал он руку и сказал:
– Прости, будь счастлив.
…Когда доктора обещали ему хорошие последствия от лекарств, он отвечал им:
– Дай Бог, дай Бог!
П[ушкин]… взял меня за руку и спросил:
– Никого тут нет?
– Никого, – отвечал я.
– Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?
– Мы за тебя надеемся, Пушкин, – сказал я, – право, надеемся.
Он пожал мне крепко руку и сказал:
– Ну, спасибо!
Но по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою: ни прежде, ни после этого он не верил ей, спрашивал нетерпеливо:
– Скоро ли конец? – и прибавлял еще: – Пожалуйста, поскорее!
Я налил и поднес ему рюмку касторового масла.
– Что это?
– Выпей это, хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно.
– Ну, давай, – выпил и сказал: – А это касторовое масло?
– Оно, да разве ты его знаешь?
– Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода.
– Все равно там (в желудке) перемешается.
– Ну хорошо, и то правда…
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои:
– Терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче, – отвечал отрывисто:
– Нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу.
Нередко на вопрос: не угодно ли вам видеть жену или кого-либо из друзей – он отвечал:
– Я позову.
…Теперь я опять входил к нему; он страдает, повторяя:
– Боже мой, боже мой! Что это!
Сжимает кулаки в конвульсии.
…Сейчас сказал доктору и поэту Далю, автору «Курганного казака», который от него не отходит:
– Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!
Пушкин сам себе пощупал пульс, махнул рукою и сказал:
– Смерть идет.
…Он… щупал пульс свой и говорил:
– Вот смерть идет.