Речи

(59) Но, скажут нам, против Милона обращаются данные допросов, недавно полученные в атрии Свободы[2170]

. Допроса каких именно рабов? — Ты еще спрашиваешь? Рабов Публия Клодия. — Кто потребовал их допроса? — Аппий[2171]

. — Кто их представил? — Аппий. — Откуда они? — От Аппия. Всеблагие боги! Возможно ли вести дело более сурово? [Допрос рабов для получения показаний против их господина не допускается, за исключением случаев кощунства, как было в свое время совершено по отношению к Клодию.] Почти что равным богам стал Клодий; он теперь ближе им, чем был тогда, когда проник к ним самим, коль скоро следствие о его смерти ведется так же, как следствие об оскорблении священнодействий[2172]

. Однако ведь предки наши запретили допрашивать раба с целью получения показаний против его господина, но не потому, что не было возможности таким образом добиться истины, а так как это казалось им недостойным и более печальным, чем сама смерть господина. Но когда, для получения показаний против обвиняемого, допрашивают раба, принадлежащего обвинителю, то можно ли узнать истину? (60) Посмотрим, впрочем, что это был за допрос и как он происходил. «Ну, — скажем, — ты, Руфион! Не вздумай лгать. Устроил Клодий засаду Милону?» — «Устроил». — Конечно, на крест[2173]

. «Не устраивал». — Вожделенная свобода. Какой допрос может привести к более надежным показаниям? Рабов, внезапно схваченных для допроса, все же отделяют от других и бросают в клетки, чтобы никто не мог говорить с ними; этих же, после того как они в течение ста дней находились в руках у обвинителя, он же и представил. Можно ли вообразить себе более беспристрастный, более добросовестный допрос?

(XXIII, 61) Но если вам — хотя дело уже совершенно ясно само по себе, будучи освещено столькими и столь явными доказательствами и фактами, — все еще недостаточно ясно, что Милон возвратился в Рим с честными и безупречными намерениями, не запятнанный никаким преступлением, не питая никаких опасений, не убитый угрызениями совести, то — во имя бессмертных богов! — вспомните, как быстро он возвратился, с каким видом ступил на форум, когда Курия пылала, каково было величие его духа, каково было выражение его лица, какую он произнес речь[2174]. И ведь он предстал не только перед народом, но и перед сенатом и не только перед сенатом, но и перед вооруженной охраной, выставленной государством, и доверился не только ей, но также и власти того человека, которому сенат давно доверил все государство, всю молодежь Италии, все вооруженные силы римского народа. Милон, конечно, никогда не отдался бы в его власть, не будучи уверен в правоте своего дела, тем более что этот человек слышал все, питал большие опасения, многое подозревал, кое-чему верил. Велика сила совести, судьи, и велика она в двояком смысле: ничего не боятся те, которые ничего преступного не совершили; те же, которые погрешили, всегда думают, что наказание вот-вот постигнет их. (62) И поистине не без определенных оснований дело Милона всегда находило одобрение сената[2175]; ведь эти в высшей степени разумные люди видели причины его поступка, проявленное им присутствие духа, его стойкость при защите. Или вы, судьи, действительно не помните, каковы были высказывания и мнения не только недругов Милона, но даже и некоторых неосведомленных людей, когда пришла весть об убийстве Клодия? Они утверждали, что он не возвратится в Рим. (63) В самом деле, если Милон, в пылу гнева и раздражения, горя ненавистью, убил своего недруга, то он — так думали они — считал смерть Публия Клодия настолько желанной для себя, что был готов спокойно расстаться с отечеством, удовлетворив свою ненависть кровью недруга. И даже если он хотел, лишив Клодия жизни, освободить и отечество, то он как храбрый муж с опасностью для себя принеся спасение римскому народу, без всяких колебаний покорно склонился бы перед законами и стяжал бы себе вечную славу, а вам дал возможность наслаждаться всем тем, что он спас. Многие вспоминали о Катилине и о его чудовищах: «Он вырвется из Рима, захватит какую-нибудь местность, пойдет войной на отечество». О, сколь несчастны иногда граждане, обладающие величайшими заслугами перед государством! Люди не только забывают их самые славные поступки, но даже подозревают их в преступлениях! (64) И все эти предположения были ложны; между тем они, наверное, оказались бы справедливыми, если бы Милон совершил что-нибудь такое, в чем он не смог бы с честью и по справедливости оправдаться.