Редберн: его первое плавание

Совершенный матрос должен хорошо разбираться в разных ремёслах. Он отчасти должен быть вышивальщиком, чтобы разрабатывать причудливые воротники пенькового кружева парусов; он должен быть кем-то вроде ткача, чтобы соткать из верёвочной пряжи циновок лодочные привязи; он отчасти должен быть шляпником, чтобы вязать изящные банты и узлы, такие же, как розы Мэтью Уокера, и турецкие узлы; он должен что-то понимать в музыке, чтобы петь, находясь в фалах; он отчасти должен быть ювелиром, чтобы установить юферс в положение оснастки; он должен быть плотником, чтобы суметь сделать мачту из реи в случае крайней необходимости; он должен быть швецом, чтобы починить и исправить паруса; канатчиком, чтобы окрутить марлиней и испанских лис; кузнецом, чтобы сделать крюки и напёрстки для блоков; короче говоря, он должен быть своеобразным мастером на все руки, чтобы справиться с приведением в порядок себя самого. И так, возможно, по большей или меньшей мере, в значительной степени обстоят дела со всем, что нас окружает, поскольку вы ничего не знаете, пока вы не узнаете всего, что и является причиной того, что мы никогда всего не узнаем.

Также матрос при работе с оснасткой использует специальные необычные инструменты в зависимости от своей потребности – клинья, молотки-мушкели, коленчатые рычаги, шила, свайки, зажимы, ваги и многое другое. Редкие виды инструмента он обычно носит с собой с судна на судно в свое образной брезентовой сумочке.

Оценка, в которой члены экипажа выражают своё мнение об этих знаниях, заключена в уважительной фразе, относимой к такому умному практику. Отличая такого моряка от тех, кто просто «хватай, зарифь и рули», то есть беги наверх, сверни паруса, тяни трос и стой у руля, они говорят, что это – «человек-матрос», что он не только знает, как зарифить топсель, но и то, что сам он художник по оснастке.

Сейчас же – увы! – мне не предоставили ни единого шанса, чтобы я начал преуспевать в этом искусстве и его таинствах, по крайней мере, не более чем наблюдать и смотреть, как эти вещи можно сделать так же хорошо, как другие, из-за чего я и отправился в это путешествие на «Горце», к тому же в короткое путешествие; и не имело смысла преподавать мне какие-либо знания, плоды которых смогло бы пожать только следующее судно, которому я стал бы принадлежать. Всё, что они хотели от меня, так это рвение моих мышц и использование моего хребта – сравнительно короткого, каковой и был у меня в это время, – в качестве плечевого рычага для вышеупомянутых художников, когда он им потребуется. Соответственно, когда предполагалась какая-либо вышивка в оснастке, меня призывали к самому бесславному занятию, поскольку в торговой службе это религиозный принцип – всегда занимать руки той или иной работой, неважно какой, во время вахты на палубе.

Часто меня, снабжая кувалдой, подвешивали вдоль борта на булине, чтобы сбить ржавчину с якоря: самое монотонное и, по мне, самое неподходящее и надоедливое занятие. Это была замечательная смерть для разных молотков, которыми я пользовался. Так или иначе, но они выпадали из моих рук в море. Но запас молотков казался неограниченным, кроме того, я получал проклятия и благословения от старшего помощника из-за моей неуклюжести.

В другой раз меня засаживали выщипывать паклю, как преступника, у которого пеньковый процесс вызывал неприятные мысли о верёвочной петле и виселице, или же строгать кофель-нагели, как жителя Новой Англии.

Однако я пытался переносить всё это как молодой философ и коротал утомительные часы, согнув руки и пристально смотря через иллюминатор, повторяя «Обращение лорда Байрона к Океану», которое я часто зачитывал, учась у себя дома в средней школе.

Да, я привык ко всем этим работам и воспринимал по большей части прохладно, в духе Сенеки и стоиков.

Привык ко всему, кроме таких вот «оказий» или подъёма с моего места, когда вахту вызывали ночью – чего я никогда не предполагал. Это было особое знакомство, от которого, чем больше я познавал дело, тем больше уклонялся, действительно, неблагодарное, горькое занятие.

Положим, что после ходьбы по палубе в течение всех четырёх часов вы укладываетесь спать: и в то время, пока ваши утомлённые конечности просто отдыхают, вы встаёте – это кажется лишь следующим моментом после закрытия вами крышки люка – и поспешно идёте по палубе снова той же самой, страшно тёмной и, возможно, бурной ночью, во время которой вы спускались в бак.