Реформация

Его недостатки бросались в глаза, а достоинства были тайной, известной только близким людям. Он мог беззастенчиво просить, но мог и давать, и многие восходящие духи расширялись в тепле его похвалы. Когда на Рейхлина напал Пфефферкорн, Эразм написал своим друзьям среди кардиналов в Риме и помог добиться защиты для измученного гебраиста. Ему не хватало скромности и благодарности, которые с трудом даются тем, кого обхаживают папы и короли. Он был нетерпелив и обидчив на критику,73 и иногда отвечал на нее в оскорбительной манере той полемической эпохи. Он разделял антисемитизм даже ученых эпохи Возрождения. Его интересы были столь же узкими, сколь и интенсивными: он любил литературу, когда она облекала философию, и философию, когда она оставляла логику для жизни, но почти игнорировал науку, живопись, музыку и искусство. Он улыбался системам астрономии, которые тогда выступали на сцене, и звезды улыбались вместе с ним. Во всей его многочисленной переписке нет ни одной оценки Альп, архитектуры Оксфорда и Кембриджа, живописи Рафаэля или скульптуры Микеланджело, которые работали на Юлия II, когда Эразм был в Риме (1509); а пышное пение реформатских общин позже оскорбит его образованный слух. Его чувство юмора обычно было тонким и изысканным, иногда раблезианским, часто саркастическим, однажды бесчеловечным, как, например, когда он написал другу, услышав, что некоторые еретики были сожжены: «Я буду жалеть их меньше, если они поднимут цену на топливо теперь, когда наступила зима».74 Ему был присущ не только природный эгоизм или себялюбие, свойственное всем людям, но и тот тайный и лелеемый эгоизм, или самомнение, без которого писатель или художник был бы раздавлен в безжалостном порыве равнодушного мира. Он любил лесть и соглашался с ней, несмотря на частые отказы. «Добрые судьи, — говорил он другу, — говорят, что я пишу лучше, чем любой другой живущий человек».75

Это была правда, хотя и только на латыни. Он плохо писал по-французски, немного говорил по-голландски и по-английски, «пробовал иврит только кончиком языка».76 и несовершенно знал греческий; но латынь он освоил досконально и обращался с ней как с живым языком, применимым к самым нелатинским тонкостям и мелочам своего времени. Век, недавно полюбивший классику, прощал ему большинство недостатков за живой блеск его стиля, новаторское очарование его недосказанностей, яркий кинжал его иронии. Его письма соперничали с письмами Цицерона в элегантности и урбанистичности, превосходили их в живости и остроумии. Более того, его латынь была его собственной, а не подражательной цицероновской; это была живая, сильная, гибкая речь, а не эхо полуторатысячелетней давности. Его письма, как и письма Петрарки, были желанны для ученых и принцев лишь рядом со стимулом его бесед. Он рассказывает нам, возможно, с некоторой литературной вольностью, что получал двадцать писем в день, а писал сорок.77 При его жизни было издано несколько томов этих писем, тщательно отредактированных их автором, столь заботившимся о потомках. Среди его корреспондентов были Лев X, Адриан VI, королева Маргарита Наваррская, король Польши Сигизмунд I, Генрих VIII, Мор, Коле, Пиркгеймер. Скромный Мор писал: «Я не могу избавиться от нездорового чувства тщеславия…., когда мне приходит в голову, что дружба Эразма похвалит меня перед далеким потомством».78

Ни один другой современный писатель не сравнился с ним по славе, если только мы не считаем Лютера писателем. Один оксфордский книготорговец сообщил в 1520 году, что треть всех его продаж составляли работы Эразма. У него было много врагов, особенно среди лувенских богословов, но у него были ученики в дюжине университетов, а гуманисты по всей Европе называли его своим образцом и вождем. В области литературы он был воплощением Ренессанса и гуманизма — их культа классики и отточенного латинского стиля, их джентльменского соглашения не порывать с церковью и не нарушать неизбежную мифологию масс, если церковь подмигнет на интеллектуальную свободу образованных классов и позволит провести упорядоченную, внутреннюю реформу церковных злоупотреблений и абсурдов. Эразм, как и все гуманисты, был воодушевлен возведением Льва X на папский престол; их мечта сбылась — гуманист, ученый и джентльмен, живое объединение Ренессанса и христианства, взошел на величайший из престолов. Несомненно, теперь наступит мирное очищение Церкви; распространится образование; народ сохранит свой прекрасный ритуал и утешительную веру, но человеческий разум будет свободен.79

Почти до самого Лютера Эразм сохранял эту надежду. Но 9 сентября 1517 года он написал из Антверпена Томасу, кардиналу Йоркскому, зловещие строки: «Боюсь, что в этой части мира грядет великая революция».80 Менее чем через два месяца она произошла.

ГЛАВА XV. Германия накануне Лютера 1453–1517

I. ЭПОХА ФУГГЕРОВ