Риф

Я оделся: высокие ботинки и длинное пальто, на улице уже холодно, ветер, почти дождь. Вышел в коридор, потом, дотронувшись до замка входной двери, вернулся на кухню и посмотрел в окно. Я ничего не видел, «Опель» заслоняли деревья. В своей комнате я достал из ящика стола деньги, рассовал их по карманам. Вдруг я вспомнил: хозяйка утром покупала пиво. Осторожно, тихо я проник на кухню, открыл холодильник и увидел освещенную желтым светом бутылку. Сковырнув ножом крышку, я быстро приложился сухими губами к горлышку — тело затрепетало, вздрогнуло. Мне показалось, что я стал сильнее — и поэтому мог убежать.

Стараясь не спешить, я подошел к «Опелю». Я почти не оглядывался и насторожился, только открывая дверь, — краем глаза я заметил в машине, стоящей на другой стороне улицы, вспыхнувший огонек сигареты.

Когда я проезжал мимо, огонек все еще тлел.

Выехав на проспект, я остановился у ряда ларьков. Купил пиво: несколько бутылок черного «Гессера» и выпил одну из горлышка, сидя в машине.

Я смотрел в зеркало заднего вида, пил пиво и улыбался — я никак не мог почувствовать себя как в кино. Наконец я что-то увидел: это была патрульная машина. Шурша шинами, она медленно объехала мой «Опель» слева и остановилась. Я слышал, как трещала милицейская рация. Двое вышли из машины, подошли ко мне.

— Что, парень, — сказал один из них, нагнувшись к окошку, — как пиво, ничего?

Второй сказал:

— Выходи, подышим.

— Сколько с меня, ребята? — спросил я.

Они помолчали.

— Ну, сколько, как сам думаешь? Чтобы и нас не обидеть, и самому пешком не топать. Подумай.

Я нащупал свой бумажник — тот, в котором лежали доллары, вытащил одну купюру и протянул в окно.

— Ну, приятель, — сказал милиционер, — нас же двое…

Я протянул вторую купюру.

— Как в Сокольники проехать? — спросил я.

Они лениво объяснили, сели в машину и уехали.

Может быть, мне следовало сначала позвонить.

Но я знал, что Лина дома, что у нее ничего не изменилось — должны же быть люди, у которых ничего не меняется, никогда.

Я долго звонил в дверь, а когда она наконец открыла — сонная, горячая — я схватил ее и понес, споткнулся, упал и встал вместе с ней. Я говорил ей почти скороговоркой, прижав губы к ее щеке: «Я люблю тебя, Лина, я страшно тебя люблю, будь моей женой, я люблю, ты будешь моей женой? говори сейчас же, я люблю!» — а она, быстро уворачиваясь, не давая даже поцеловать себя, шептала, зажмуривала глаза: «Ты врешь… Ты знаешь, что ты врешь и все это ерунда, Валерочка, ты — врешь».

Отпустив ее посреди комнаты, я спросил: «Почему?» Она сказала: «Я знаю это. Просто знаю».

Я промолчал, хотя хотелось говорить — зло, цинично. Мне казалось, что я даже хочу ударить ее. Лина ушла на кухню. Перед этим она устало сказала: «Я накормлю тебя. Ты, наверное, голодный». Казалось невероятным, что я только что говорил ей слова любви.

Она стояла на кухне спиной ко мне с распущенными русыми волосами в длинной ночной рубашке и в короткой вязаной кофте. Изредка поворачиваясь, она показывала мне заспанное, почти чужое лицо какой-то до оцепенения несчастной женщины, и я не узнавал ее. Ее фигура, небрежно скрытая кофтой, казалась мне четче, явственней, чем всегда, грудь — больше, кисти рук — сильней. Я стоял за ее спиной, на пороге кухни, и что-то вяло говорил ей, и каждое движение ее тела — странно чужого и невероятно близкого сейчас, здесь — кружило мне голову, так, что я, держась рукой за холодильник, сполз на стул, а потом откупорил бутылку пива и начал пить, продолжая смотреть на нее; мне хотелось быстро, причинив любую боль, овладеть ее телом, именно телом.

Мы поели. Я выпил все свое пиво. Она что-то говорила, почти не смотря на меня — а ведь раньше она заглядывала мне в глаза.

— Мне плохо, — сказал я.

Лина молчала.

— А тебе? — спросил я, чувствуя беспокойство.

— Мне? — она задумчиво смотрела в сторону. — Я женщина.

Потом она встала:

— Пойдем, я постелю тебе в детской.

— В детской?

Я как мальчишка искал повода, чтобы подраться. Шатаясь, я шел за ней и вдруг схватил за руку.

— Иди сюда! Ты знаешь, что говорил о тебе мой брат, знаешь?

— Пусти! — дернувшись всем телом, она упала на одно колено.

Ее лицо оказалось рядом, бледное, закрытое спутанными волосами, с перекошенным от отвращения ртом. Я навалился на нее, выкручивая ей руку, стремясь повалить на пол, а она, извиваясь, все же стояла на коленях и сопротивлялась быстрыми, ровными рывками — я не мог ее даже сдвинуть. Потом, что-то крикнув, Лина ударила меня головой в живот. Я упал, а она била меня сверху — коленями, кулаками, подбородком. Меня вырвало, я забрызгал ей колено. Она встала, и я услышал ее голос:

— Извини… я не в себе.

Я видел ее ноги, она уходила к себе, в спальню. Я пролежал какое-то время, отвернувшись от липкой лужи рвоты. Когда я, шатаясь, попытался встать, она вышла из комнаты, взяла меня за плечи.

— Пойдем в ванную… я вымою тебя… Валерочка.