Рихард Феникс. Море. Книга 3

Когда уставала, когда бой собственного сердца почти останавливался, заменяясь плеском волн о борта лодки, делала перерыв. И почти сразу слышала, как и он, измождённый, израненный, такой маленький и хрупкий, падает на сомкнутые щиты и лежит, не в силах сдвинуться с места.

Те, двое других, чужих, незваных, были рядом. Один сидел у входа, нервно теребя свой шарф, другой ходил то туда, то сюда. Лишь он мог прикасаться к нему, к тому, кому она пообещала быть верной, а сейчас даже взглянуть не могла. От вида его пламени, отравленного, не могшего больше никого согреть, она задыхалась. Задыхалась от страха и боли, и сердце её будто сжимала рука в стальной перчатке с когтями. Как тогда, после той ночи, навсегда перечеркнувшей левую половину лица багровым шрамом.

Ей стоило больших усилий не давать его крови в ладонях свернуться. Сила истинного Чародея, почти невозможная, редкая, которую она себе не хотела, которую не развивала свыше, чем требовали представления с бродячим театром, теперь нужна была ей больше воздуха, больше жизни. Её жизни.

Она вдыхала свою жизнь в него через эти капли, и тогда он вновь взлетал, держа курс к спасению.

Тот, первый прибывший, сказал, что есть три дня. Но потом наедине признался, что солгал, чтобы дать им надежду. Сутки с небольшим — вот и всё, что было у бедного мальчика. Но они уже минули, и сейчас в самом деле шёл третий день. День, когда на горизонте, если бы она смогла подняться и выйти, завиделась земля. Пока ещё лёгкое искажение на ровной линии между водой и небом, но с каждым мгновением оно приближалось, обретая материальные формы. И крылья, пепельные крылья несли их туда, к спасению, невзирая на ветер, волны и боль.

Как бы она хотела его обнять, убаюкать, заверить, что всё будет хорошо, но не могла даже пошевелиться, опасаясь разорвать тончайшую нить, по которой от себя к нему передавала свою жизнь. Главное, чтобы он об этом не узнал. Не надо. Не хватало ему ещё этим терзаться. «Только живи, Ри!» — мысленно взывала она, чувствуя себя во всём виноватой.

* * *

Она была там. Она всегда была там, недвижима, привычно незаметна, ярка. Все видели её, глядели, уже не гадали, отчего лишь эта сияющая звёздочка висит в одном месте, когда другие неспешно плывут мимо. И теперь он знал.

Звезда, всегда стоящая перед глазами, даже если облака покрывали её, была Эньчцках. Она, спящая, до времени обращённая в камень, парила на пути бога Солнца к разверстому лону Гэньшти-Кхаса. Месту, откуда появилась кровь земли — люди, назвавшие себя истинными радонасцами. Люди с красными волосами. Люди, начало которым положил Феникс. И его юный птенец, летящий сейчас прямо на эту звезду, откуда-то знал сокрытую от всех правду, помнил, как собственное детство. Помнил слепящий лик бога Солнце, помнил одурманивающую твёрдость матери-земли, когда стопы, охваченные пламенем, впервые коснулись её, помнил братьев и сестёр. И, конечно же, перед глазами была светлая богиня — его создательница, его мать — Эньчцках, которая сейчас заслоняла собой это лоно — жерло вулкана Штрехнан, — не впуская в его дремлющие недра ни единого лучика солнца.

Она, Эньчцках, была недвижима, бессмертна. Она, давшая жизнь своим детям, скрестившая птиц и змей с людьми — истинными детьми Гэньшти-Кхаса, — была готова проснуться. И сейчас тот, кто был одним из её детей, Фениксом, слышал божественный голос.

— Я — здесь. Я всегда была здесь, выжидала, глядела на вас сверху вниз. Исполнила давний каприз — я вам мир подарила. Цените! Я жизнь вам дала, мои славные дети: Боа и Сойки, Фениксы, Ангуис. Отчего вы не цените жизнь ни свою, ни чужую, будто «быть» — унесённые ветром слова, и вы существуете, лишь враждуя? Лишь трое из четверых добрались до сих дней, радость вы очей моих, неизбывное горе видеть, как вас становится меньше. Из четверых осталось лишь трое, и те рода провели свои, размножились, растеклись по телу земли, не чураясь разбавленной крови, наполнив низины и горы, все впадины, что Гэньшти-Кхаса так заботливо строила, дабы видом своим ублажить ненасытные взгляды супруга, отца моего, бога Солнце. И вы, смертные, лишь силой бессмертные, столько лет являли мне всю глубину пороков своих. Верю-верю, вы взяли страсти к ним, к этим порокам — к лицемерию, лжи, разбою, насилию, чрезмерной жестокости — не у вражин и не у друзей, а у обычных людей. Отчего же так скорбно? Не виню я вас этом. Но вы загубили тем самым старанья мои, всю чистоту и невинность змей и птиц. И как бы не падали ниц, убеждая в обратном — безгрешны! — я не верю и слову. Вы возжелали излишеств, вы возжелали стать равными нам, и в этом ваша погибель.

— Чего ты хочешь от меня, Эньчцках? — в мыслях кричал Рихард, а Феникс у него внутри всё так же молчал, то ли отравленный ядом, то ли не желал вмешиваться в беседу своего сына со своей матерью, то ли просто боялся.