Родник Олафа

Сын его, Дружинко, все потирал шею после ошейника, и на ней видны были красноватые следы, а из одной ранки даже и капельки крови уже насачивались. Переусердствовал его батька, нажимая крепкими, зачернелыми от вечной сажи горна пальцами на ошейник. Да и шипы те были остры. Это сумел углядеть и Сычонок.

Все хотели закончить с ошейником тут же, но кинулись искать свинца, да не сыскали. Подсказали залить уж серебром, да ни капли от того серебра, что дал игумен, не осталось. Сын Дружинко напомнил ковачу, что у них есть кусочки свинца. Да теперь они поселились на другом конце града, далёко бежать. И тогда игумен велел все оставить до завтра, вняв речи Стефана, что уж литургию служить будет время, и нехорошо то содеется, ежели человека в ошейник станут заковывать.

И то правда, было уже поздно. Братия слюни пускала от запаха брашна из поварни. Тугощекий черноглазый Кирилл с Лукой спешно на огненной еще после ковача печке готовили похлебку из муки, жира, да лука, да рыбы.

Мужики потянулись в ворота, устало сдвинув шапки на затылки и набекрень, а кто и зажав шапку в кулаке.

Степка кивнул Сычонку, вызывая за собой. Тот быстро поравнялся с ним.

На Чуриловке мычали коровы, лаяли собаки, слышны были детские голоса, вскрики баб. От Днепра уже шла прохлада. И в лугах завел свою скрипучую песенку коростель. Квакали лягушки.

– Василёк, – сказал тихо и внушительно Степка Чубарый. – Я тебе пособлю. Буду на лодке за пристанью. Чуешь? Не на самой пристани-то, а перед нею, там есть закуток такой в бережку, меж ивами. Но не враз! А за полуночь, чуешь?

Сычонок смотрел на друга с торчащим из-под драной шапки чубом и такими же торчащими в разные стороны ушами.

– Чё пучишь зенки-то, аки лягва?! – не выдержал Степка. – Все разумеешь али коснеешь[228]

разумелкой?

Сычонок проглотил слюну и кивнул.

– Гляди сам. Я прожду да уйду, а лодку и до утра оставлю. Твое дело вывести волка, ежели не передумал… А я бы на твоем месте не заводил раздрягу[229] в голове. Удумал так удумал. Я попам и мнихам и совсем не верю. И мой батька не верил. Токо матка… Но она из страха одного. А то и сама бы к тому кудеснику Арефинскому пойшла на поклон, испросить о судьбе батьки-то, куды ж ён сгинул? Пытай судьбу, Василёк, – закончил Степка Чубарый и крепко ударил кулаком в плечо Сычонка. – Горько съешь, да сладко отрыгнется, баил мой батька.

Того аж качнуло. Дурной силы было уж зело много в Степке. Сычонок хотел ответить тем же, да Степка уж ушагал далёко следом за рабочими мужиками, и догонять он не стал.

Вот как все поворачивалось-то. Ну и Степка…

13

Спиридон спать-то улегся, но глаз не смыкал, ждал, пока все в обители утишится, пока разверзнется звонница Леонтия. А Леонтий как назло все не смыкал глаз, вздыхал и ворочался тяжко, со скрипом, то молитвы бормотал, то вдруг заговаривал с мальчиком о несчастье с колоколами и тем паробком[230], который мучился где-то в келье Димитрия. И всему виной считал кощея в порубе, волхва Арефинского. А Спиридону того и надо было, оказывается. Внезапно он и ухватился за слова Леонтия. И начал мыслить так, что доброе дело-то содеет для всей братии, выпустив на волю волка. Мол, на себя тот грех и возьмет. Но грешно ль даровать волю? Не хуже ли учинить расправу? Нацепить страшный, колючий, аки пасть какая, ошейник, а потом и на костер поставить живого человека?

На самом-то деле Спиридон о себе заботился. Уверен был, что волхв Арефинский разрешит его от молчания скотского.

Леонтий понемногу утихал… Да вдруг очнулся и сказал:

– Спиридон!.. Сей миг пребывания на грани сна и яви дал мне Господь, рабу несчастному, видение большого каменного храма и колокольни с гроздью колоколов, которые пели невыразимо дивно! И та песнь яко ирмос[231] плыла ко граду, задавая всем церквам и монастырям лад… Ай и сладко то было, отроче Спиридоне! И поблизости от нашей обители стоял невиданный на Руси храм, и над ним парил на красных крылах Архистратиг, а литургию в нем служил Спиридон, ростом с тебя, в желудевой шапочке-то… Что за диво? Спиридон!.. Ты паки[232] не говоришь ли?..

Спиридон лишь кашлянул натужно и сипло.

Леонтий сказал, что прочтет молитву Архистратигу, и начал: «Господи Боже Великий, Царю безначальный, пошли Архангела Твоего Михаила на помощь рабам Твоим Спиридону и Леонтию. Защити, Архангеле, нас от врагов видимых и невидимых…»

И снова долго Леонтий ворочался, сопел, приподнимался и пил воду из глиняной корчаги с надписью какой-то процарапанной. А Спиридон лежал ни жив ни мертв и думал, что Чубарый-то уже точно здесь.