Родник Олафа

– Я, дядька Осин!.. – как-то затравленно кричит Чубарый.

– Со своим попенком?..

– Да!

– А ишшо это хто?

– Мамкина родня! – ответствует Чубарый, мгновенье думает и врет дальше: – С Вержавска!

– Эк куды его завело. А на Гобзе рыбы уж нетути? Почто к нам наладился на Днепр?

Волхв не отвечает.

– Ён не для того! Своя забота! А уж заодно! – кричит находчивый Чубарый.

– Эй, Чубарый, дак свежатинкой-тоо дари! Осетрика там али судачка подкинь!

– Не, дядька Осин! Самим мало!

– Сокотати[234] ты, Чубарый, силен!.. А ну правь сюды!

– Не-а, дядька Осин!.. Не с руки! Мамка заждалася!

– Не?.. Ишь ухыщренный сякый![235] – со смешком отзывается протозанщик. – А ну как стрельну из лука?

А Чубарый, по своему обыкновению, отвечает громким ржанием. И кричит:

– Мы ж не для чего, чего иного, как прочего другого!

Протозанщики уже в голос смеются.

– Батько твой, Умай Семихвост, бысть знатный говорун, ага! Не слыхать чиво про него?

– Не-а!

Эхо отдается от другого берега. И из заводи с кряканьем взлетают утки. Силуэты их хорошо видны в лунном свете над туманящейся слегка рекой.

Лодка плывет дальше. Протозанщики о чем-то говорят между собой. Сычонок переводит дух.

Скоро Степка начинает править к берегу. Но волхв выгребает от берега.

– К берегу мне, дядя Арефинский, – оробев, произносит Степка.

Тогда и волхв гребет к берегу.

Лодка зашуршала тростником. Степка выскочил на землю, весло сунул Сычонку.

– А я до истобки, – говорит Степка.

Волхв молча глядит на него. Сычонок тоже.

– Дядя Арефа, господине, – вдруг почти торжественно произносит Чубарый. – То Василёк тебе пособить надоумил. Ён немко. То его желя велия[236]. Развяжи ему язык, дажь[237] речь. Ён жедает

[238] той олафы.

И с этими словами Степка Чубарый оттолкнул лодку, повернулся и быстро пошел по берегу к стене и горе, на которой стояла его истобка.

Волхв некоторое время просто глядел на уходящего Степку Чубарого. И лодку медленно сносило.

– А однодеревку ты мне, Василёк, сюды пригони! – крикнул Чубарый, обернувшись на ходу. – Мне ея ишшо батька выдалбливал!..

Степка пошел дальше и напоследок возгласил:

– Тогда и посокотатим[239]!..

И заржал по своему обыкновению.

Сычонок пока не смел и шелохнуться. Но вот услышал плеск весла, быстро оглянулся – волхв греб, правил лодку дальше, вверх по Днепру, и тогда и он схватился за весло, пересел на нос и тоже начал грести, снова не чуя, то ль сон Леонтия, то ль блазнь в шалаше на берегу Гобзы после речей Страшко Ощеры.

Часть третья

В горах Арефинских

1

А и впрямь Сычонок спал, убаюканный покачиванием, тихим плеском и теплом, и очнулся от резкого крика птицы. Открыл глаза и сразу увидел ее – чайку, она пикировала в синем солнечном небе, как будто нацеливаясь на него, но в последний момент взмыла ввысь.

Сычонок встряхнул головой, сел, протирая глаза и озираясь. Он был в лодке, рядом лежало весло. А назади сидел и греб мужик с пегой длинной бородой и пегими длинными волосами, прядями лежавшими на плечах и груди, в рваной на груди серой рубахе, в таких же портах, с босыми, пораненными ногами. Надо же, а ночью волосы были аки снег али перья лебединые. Лицо его спокойное, со складками на щеках, брови пепельные и глаза такие же, крупный нос. Сычонок смотрел на него растерянно. Так волхв… оборотень… кудесник Арефинский он и есть?..

А солнце уже высоко, плывет золотым глазом синей рыбины, и чайки как плавники али крупные чешуины. Сычонок и не помнит, как заснул. Под утро изрядно озяб в тумане, которого кто-то щедро напустил, наполнил Днепр до края крутых обрывистых берегов. А потом уже где-то солнце взошло, и Хорт вдруг оскалился и сурово пропел своим как будто в берёсту дутым гласом три раза:

– Хо-о-рс!

– Хо-о-рс!

– Хо-о-рс!

И словно на его зов в густом тумане проступило золотое пятно, и свет теплый потек, аки коровье масло в молоко… Тут, видно, Сычонок и согрелся, и спекся. А волхв все греб, как будто и не ведал устали. И уже не было града и окрестных весей и в помине нигде, ни звуков его, ничего – остался Смоленск за тридевять земель. А вокруг стояли боры и дубравы, запахом сосен был напоен воздух. И лесные рябые и пестрые, черные, серые птицы, большие и малые, все перелетали с брега на брег, одни молча, как немко Сычонок, иные с криками. И в борах и дубравах птицы гомонили, щебетали, свистали, перезванивались, будто за крошечные колокольца некто сам же крошечный подергивал. Некоторые сосны и дубы к воде клонились, грозно нависая. На одном древе Сычонок рыжую белку заметил и в первое мгновенье помыслил, что то кот монастырский Кострик. Кострик! А лучше назвали бы Леонтием. Ведь они как две капли воды схожи.

Сычонок потер ладони, на коих уже пузатились кровушкой волдыри. Потрогал покусанные драные локти и щиколотки. Кровь запеклась на них, но то были и не раны, а лишь царапины. Собаки только входили в раж; ежели б Сычонок один там оказался, то и разорвали бы. Отчего смоленские псы так-то невзлюбили его? Али чуяли вержавский какой дух? Но гостей-то в Смоленске – ох-хо-хо…