Романески

Мама часто и подолгу чувствовала себя плохо (с чем надо было считаться как в том, что касалось каникул, так и в других отношениях), страдая классической фибромой, оперировать которую отказывалась, как сама объясняла, из уважения к природе, предпочитая сутки напролет проводить в постели за чтением газет. Папа ни разу не выказал ей ни малейшего неудовольствия, терпеливо мирясь с необходимостью заниматься жаркой ежедневных омлетов, мытьем посуды и прочими домашними делами. Едва в доме появился относительный достаток, как готовкой и уборкой занялась преданная и работящая домработница, умевшая печь громадные пироги с картошкой, слоеное тесто которых, состоявшее из невероятно тонких листов, являлось государственной тайной (она запиралась для его приготовления в нашей тесной кухоньке, откуда затем доносились вместе с громкими возгласами удары скалкой такой силы, что можно было ее заподозрить в желании разрушить все и вся), и она действительно полновластно правила нашей квартирой на улице Гассенди (точно так же, как доводила ее до блеска), где уже появились помимо марокканского ковра плафоны из матового стекла с позолоченными медными украшениями во вновь модном стиле 1935 года.

Эта милая женщина оставалась с нами очень долго, как во время войны, так и после нее. Но она всегда производила на нас впечатление урагана. Появляясь ранним утром (иной раз мы еще спали), она настежь открывала все окна разом, даже зимой, чтобы в доме образовывались как можно более сильные сквозняки, после чего принималась за (как она выражалась) «псарню», то есть начинала борьбу с беспорядком. Среди тайфуна, когда хлопали двери и развевались шторы, она подбирала все, что валялось на полу, и рассовывала в места зачастую самые неожиданные, для того чтобы приучить нас убирать за собой. Славная женщина мела пол с таким остервенением, что швабра то и дело ударялась о стены, следы чего на них видны и сегодня.

Однажды мы ее, домработницу, нашли стоящей на буфете в столовой, верх которого она вознамерилась почистить проволочной щеткой, используемой ею для скобления дубового пола, кстати, уже весьма пострадавшего в своих наименее прочных местах.

Возвратившись в полдень домой, нужды спрашивать, что подадут на обед, не было, так как она неизменно говорила, что приготовила «ноды», и, когда поначалу мы интересовались, что это значит, она, разразившись своим убийственным смехом, объясняла: «Дерьмо с черносливом!» — и, возможно, надеясь, что мы сейчас же разделим ее энтузиазм (не исключено также, что это делалось для того, чтобы продлить то странное удовольствие, какое доставляло ей сие выражение), повторяла его тут же два-три раза кряду.

К началу войны все долги картонажной фабрики оказались уплаченными, и папа, передав это коллективное предприятие своему единственному свояку, посвятил себя службе сначала в Министерстве вооружения, а затем, после заключения перемирия, в других подобных учреждениях. Малое время спустя, благодаря связям, сохранившимся у него в кукольной торговле, он поступил в Профсоюзную палату производителей игрушек, генеральным секретарем которой стал почти тогда же, когда я взялся за написание романа. Его забавляла роль представительного лица; он играл ее, одновременно посмеиваясь над самим собой как принимающим участие в заседаниях высокопоставленных профессионалов важным господином, разъезжающим по заграницам и встречающимся с министрами. Папа даже немного любовался собой, наряжаясь в очередной костюм, как, бывало, делал, надевая новый с иголочки лейтенантский мундир, служа при сталелитейном заводе в Агонданже, где Ивонна Каню, наша будущая матушка, работала стенографисткой.