Романески

Поверили ли мы этому? Скорее всего — мало. Что бы там ни было, это представляло собой незамысловатую ловушку для простаков. Но старый маршал нас просил. В газетах можно было увидеть нравоучительные фотографии, на которых изображались солдатские семьи, встречающие со слезами на глазах отцов и супругов, возвращенных родным очагам после столь долгого отсутствия. Сверх того нам обещали работу в сельском хозяйстве, где места освободились после недавнего отъезда на родину наших солдат. Так что мы могли рассматривать это вынужденное пребывание в Германии как стажировку подобную той, что у нас была в предыдущем году на французских фермах в промежутке между экзаменами и началом нового учебного года. Чтобы нас уговорить, в главную аудиторию, где были собраны два курса, явился сам ректор института. Вспоминаю, что он нам тогда пел: «Юноши, поезжайте в Германию! Вы познакомитесь с великой страной!» После освобождения он оказался ветераном Сопротивления и без проблем сохранил свой пост и так же, без тени смущения, нас приветствовал в Сельхозе соответствующей обстоятельствам речью.

Члены «группы К», разумеется, уговорам поддались. Впрочем, как и многие другие. Увильнуть прежде всего удалось тем, у кого имелись тесные связи с деревней и, соответственно, — надежда найти в сельских районах подходящие условия для полуподпольного существования. Нам, завербованным, в обмен на послушание выдали по железнодорожному билету до Баварии, по паре новых сабо, надевавшихся поверх ботинок, по коробке сардин в масле и по входному билету на концерт Эдит Пиаф в одном из огромных парижских залов… Мы ехали сменять пленных, Пиаф пела для нас, Петен улыбался в свои седые усы… Я надел сабо, отнес сардины маме и, как пай-мальчик, отсидел концерт крохотной и патетичной Эдит Пиаф, певшей где-то там, внизу, за несметными рядами кресел, заполненных мобконтингентом, приготовленным к отправке.

Вместе с другими сельхозниками и гриньонцами я в конце концов очутился в Нюрнберге, городе Ганса Сакса и мейстерзингеров, в качестве токаря на одном из заводов, изготовляющих тяжелое вооружение, в частности знаменитые танки «пантера». Однако в течение первых двух месяцев обучения мы были, можно сказать, почти что на каникулах. Рабочий день начинался для нас в полдень, и утреннее время мы проводили в сосновом бору или на лугах, окружавших лагерь. Благодаря продуктам, более или менее регулярно присылаемым родителями, мы имели возможность играть в поваров, готовя себе обеды на небольших печурках под открытым небом возле бараков. На заводе теоретические уроки заключались в преподавании основ математики, что скорее касалось наших югославских товарищей, уровень знаний которых в данной области не очень совпадал с уровнем студентов технического вуза. Наш инструктор, турок по национальности (лингвистический дар которого предопределил ту смесь, какую представлял собой класс), разговаривал с нами на наречии столь удивительном — напрямую скалькированном с грамматических структур немецкого языка и усугубленном лексикой, где доминировали в той или иной степени галлизированные немецкие слова, — что мы не всегда были способны определить, в какой момент он переходил с французского на сербско-хорватский. На наше счастье, некоторые фразы ежедневно повторялись в неизменном виде, и мы в конечном счете научились понимать их функцию.

Вот, например, что собой представляло начало объяснения, как работать на автоматическом токарном станке: «Первое, нормальное, что вы делаете? Та, мʼсье, вы получаете материал в патэн-футр…» Это надо было понимать так: «Прежде всего надо закрепить деталь в патроне станка». Патрон станка по-немецки — Patten-Futter, что касается глагола «получать» (bekommen), который в разговорной речи играет роль затычки ко всякой бочке, подобно глаголу to check в языке американском, то наш профессор пользовался им столь широко по причине элементарной бедности словарного запаса.

Но очень скоро, устав от нашего насмешливого непонимания, он переключался на сербскую половину аудитории. Ключевой фразой, извещавшей нас об окончании урока на «французском» языке, было следующее словосочетание: «Та, м'сье, беритесь за приват работу». Оно означало разрешение продолжать, теперь уже совершенно спокойно, писание писем домой. (Эпистолы мои, длинные и подробные, должно быть, тоже покоятся на низком керангофском чердаке — где в дождливые дни мы, дети, особенно любили играть, — в компании нежных и недоступных для прочтения ежедневных отчетов, которые раз в сутки мой отец посылал маме в периоды их временных разлук, сезонных или неурочных, а также рядом с самыми старыми и редкими посланиями — почтовые дни в конце прошлого столетия были на флоте редки, — отправлявшимися дедушкой Каню из Китая, Тонкина или Вальпараисо.)