Розанов

Розанов вновь обращается к дорогим именам своих литературных наставников 1880–1890-х годов, с которыми заочно спорил в пору увлечения декадентами на рубеже веков, однако теперь, отвечая Горькому на вопрос, почему же он некогда стал консерватором, В. В. пишет о кумирах провинциальных лет с перевесом прежних симпатий.

«Знаете ли вы жизнь Страхова Н. Н.? И знаете ли вы жизнь Кон. Леонтьева? Первый читал по-латыни, по-гречески, французски и немецки и был специалистом по философии, по биологии и по физике. Стахеев мне передавал: – “Бывало придешь к нему – и он скажет: дайте 1 р., я пошлю за чаем. У меня нет: а вы гость – и я вас должен напоить”.

Когда я его спросил об этом, Страхов ответил:

– Ну, да! Я люблю Россию, и мне писать было негде; я жил переводами, перевел Историю философии Куно-Фишера, переводил Тэна и проч. На обед и квартиру хватало, а на чай – не всегда.

Такова же была и жизнь Конст. Леонтьева: и его журналистика также “казнила и погребала”, просто от того, что он не отрекся от России и не побежал за немецко-еврейской социал-демократией. А вы пишете, что “страдальцами” были Щедрин и Михайловский. Полноте: стоит какой-то ужас обмана, и вы Бог знает зачем с свободной душой и с биографией человека из народа поплелись за колесницей, которая давила и давит все бедное, все гордое, все честное, все не сдававшееся. Каткова я исключаю: он – не знаю “кому брат”, но он не наш, не мы. Я говорю о Гилярове-Платонове, Страхове, Кон. Леонтьеве (почти и только!), о Говорухе-Отроке… Скажите, какие “несчастненькие” эти Михайловский, у ног которого была вся Россия, и Щедрин, которого косого взгляда трепетал Лорис-Меликов.

Да вы поглядите, как Философов (сын тайного советника и главного военного прокурора) и Мережковский (его отец был придворным) перекинулись в социалистов, зная, что только тут успех и что, не будучи социалистом, русский писатель подохнет с голоду, если он не в “Нов[ом] Вр[емени]”. Мережковский несколько раз просил меня устроить ему свидание с стариком – Сувориным, “хоть на полчаса”, но я, зная отвращение Суворина к декадентам и неуважение специально к Мережковскому, как к неумному человеку, и к Философову за его “мужелюбивые” наклонности, не хлопотал о свидании, зная, что ничего не выйдет. Хотя лично мне было бы в высшей степени приятно и практически полезно, если б в редакц[ию] “Нов[ого] Вр[емени]” вошли эти друзья мои. Это было в 1902–1905 гг.

Тогда, зная, что “или Новое Время или умри с голоду, если не социалист”, – они перешли в социализм.

Нет, Алексей Максимович: вы – мечтатель, вы – сновидец (для литератора это и отлично) и не знаете истории русской литературы, не знаете судьбы русских писателей, не знаете чудовищного черного погреба, в котором она копошится, как червь в гробу: и оплакиваете в золотых веревочках людей, и топчете ногами замученных праведников русской земли.

Вы просто фактов не знаете».

Конечно, назвать Мережковского социалистом можно с очень большой натяжкой. Однако Розанову важно было в тот момент себя и своих былых, вновь оживших «замученных праведников русской земли», противопоставить тем идолам, с которыми когда-то он искал сближения и так весело шалил. Теперь же его пути с ними расходились всё дальше, взаимные обиды при- и преумножались, и В. В. писал в «Опавших листьях» о духовном перевороте, случившемся в его душе после несчастья с Варварой Дмитриевной: «И я бросился (1911 г., конец) к Церкви, одно в мире теплое, последнее теплое на земле. Вот моя биография и судьба… Иду в Церковь! Иду! Иду!»

Однако еще отчетливее, подробнее эти покаянные слова прозвучали опять-таки в его письмах: «Ужасно хочется церкви, ужасная потребность в ней, в молитве, в священнике, в добром слове именно духовном: а я так органически (вы это понимаете) ушел от этого, “в корне отошел” и “уже не срастусь” иначе как искусственно и исторически. Ужасно в душе у меня, и не знаю, что делать. Ведь какая странность в моей биографии: я 8 лет “гоню церковь”, “как Домициан” (сочинения): и в эти самые 8 лет, в сущности, только “церковный дух” и любил: все их “маслецо”, свечечки, слова “богоумильные”, все, все, самый колорит. Вот странность, вот дикость!![65]… А Варя за перегородкой. Моя Варя. Какая вера у меня: Бог ее провел передо мною, дал в утешение и руководство и в указание. Но я недостоин (“опыты”) и “Бог берет ее у меня”», – писал он Флоренскому.

А Церковь уже давно шла ему навстречу и не держала зла. В 1908 году епископ Вологодский Никон (Рождественский) писал Розанову:

«Многоуважаемый Василий Васильевич.

Прошу извинения, что, не будучи лично знаком с Вами, позволяю себе писать Вам, как старому знакомому и близкому мне человеку. Впрочем, мы знаем друг друга как работники пера, а это письмо останется между нами…

Вот уже три дня, как внутренний голос говорит мне: пиши, пиши к Розанову, грех тебе будет, если не напишешь… И я сажусь за свой ремингтон, после всенощной в великий праздник Рождества Христова, чтобы кратко побеседовать с Вами.