Розанов

В университете первые посещения сходок и поразивший на них галдеж, грязные студенты из семинаристов, старавшиеся занять хоть 5 рубл. (я жил на 20 р. в месяц от брата Коли) и затем “куда-то затеряться”, “интерес к судьбе” (року), к “загадке” (в жизни и в душе) и вообще мистицизм.

Делаюсь консерватором. Читаю “Леса” Печерского (чрезвычайное впечатление). Открытие (философское) целесообразности и сейчас за этим – вера в Бога (подробнее об этом в книге о Страхове).

Все учительство я уже был народником, русским, “с Сусаниным”, ненависть в университете к Некрасову – была наибольшая. Щедрина никогда не читал, кроме “где попадется” (в гостях) страницы две.

Переезд в Петербург. Афанасий и Тертий. Ненависть к славянофилам, к бороде, поддевке, фразе и обману.

– Вот они какое жулье.

Примыкаю к декадентам (знакомство через Перцова). Встреча со Шперком (славянофил-декадент). Запутанность семьи. Ненависть к церкви.

– Окончательно перехожу к язычеству и жидам.

Нужно разрушить Европу и христианство: idée fixe.

Религиозно-философские собрания. Окрыляюсь. Лечу. Счастлив. Денег пока нет, но заработаю. “Вообще все хорошо”.

Мама посматривает и не возражает. Но сама – другое.

Пустота литературы и вообще “мелькания”. – Писатели – пустые люди.

Примыкаю, полупассивно, к революции. “Ничего особенного”. “Но ведь и в чиновниках что же особенного”.

День за днем – сутки прочь. Болезнь мамы. Удар. Нужда церкви и все теперешнее.

Религия гроба. Ужас гроба. “Все темно”. “Ничего не вижу”. Не понимаю ничего».

Из этого беглого пестрого конспекта жизни следует, что все же не убеждения, не идеи и даже не вера были первичными в его жизни, а – внешние события, обстоятельства, ощущения, встречи, знакомства, впечатления, чувства, за которыми он следовал. Отсюда и такое внимание к зрению, слуху, а также обонянию и осязанию; отсюда идеал обывательской жизни, отсюда чай с вареньем в ответ на вопрос нетерпеливого юноши «что делать?», отсюда такая тоска и крен в ветхозаветность, отсюда претензии к христианству, которое, по Розанову, все – про иную жизнь, с которым хорошо умирать, но не жить, а Розанов – именно про жить здесь и сейчас.

«Хотел ли бы я очень воскресения?» – спрашивал он себя и давал ответ: «Не знаю». Зато наверняка знал другое: «Я хочу “на тот свет” прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше».

Ничего небесного, потустороннего, никаких поисков Царствия Небесного, которое силой берется («дальтонизм к Вечности (не обижайтесь, я по дружески!)» – очень точно поставил Розанову духовный диагноз отец Павел Флоренский), все – плотское, сердечное, семейное, родовое – которое и есть для В. В. бессмертие – вот что такое Розанов, и не случайно один из самых популярных, часто цитируемых «опавших листьев»: «Много есть прекрасного в России, 17 октября, конституция, как спит Иван Павлыч. Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невского). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника разложена на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери. И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадой. Полное православие. И лавка небольшая. Всё – дерево. По-русски. И покупатель – серьезный и озабоченный, в благородном подъеме к труду и воздержанию… В чистый понедельник грибные и рыбные лавки первые в торговле, первые в смысле и даже в истории. Грибная лавка в чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского» – есть торжество розановского земного, материального православия.

Этот «Чистый понедельник» В. В., безусловно, стоит бунинского, но кроме того – никакого философского отстранения, высшего знания, мудрости, абстрактного мышления, ничего такого, что возникает в сознании, когда представляешь отрешенного философа, мудреца, поднимающегося над суетой и мелочами жизни, в Розанове тоже не было. В. В. по сути и есть воплощение мелочей, суеты сует, быта и опровержение того, что «все проходит». У него и в нем не проходило ничего. Может быть, потому, что образ жизни у этого философа был совсем не философский.

«Наша жизнь в корне изменилась, дома было очень мрачно, отец часто плакал. Мама мало говорила, ко всему стала безучастна, сидела в кожаном глубоком кресле или лежала на кушетке. Сама она больше не могла ничего делать, даже причесаться. Все должна была делать горничная или я, когда бывала дома, – вспоминала Татьяна Васильевна Розанова. – Хозяйство уже вела Домна Васильевна; она же разливала чай за столом. Мама теперь обыкновенно лежала на диване, больная, требовала, чтобы все двери были открыты, и наблюдала, что мы делаем в своих комнатах».