Розанов

Его учителю досталось с лихвой изведать и то и другое, и, наверное, не случайно именно в годы болезни жены («“Вот и я теперь убогая” – у нее при обильно текущих слезах, губы вытягиваются, как у бессильного защититься ребенка, в лепешечку: и лицо имеет выражение такого горя, что я “готов разбиться о пол”. Но кто видал это?» – писал Розанов Флоренскому) В. В. и создал книги, благодаря которым мы сегодня о нем так много говорим. Они возникли именно тогда, на этом изломе его жизни и судьбы, были ее порождением, тем самым герценовским, хотя Розанов Герцена и терпеть не мог[63] – «мы не врачи, мы – боль» – высказыванием и попыткой словами выразить и зарастить свою личную рану, зашептать свою боль.

«Болит душа, болит душа, болит душа… И что делать с этой болью – я не знаю. Но только при боли я и согласен жить… Это есть самое дорогое мне и во мне… Хотел ли бы я посмертной славы (которую чувствую, что заслужил)?

В душе моей много лет стоит какая-то непрерывная боль, которая заглушает желание славы. Которая (если душа бессмертна) – я чувствую – усилилась бы, если бы была слава.

Поэтому я ее не хочу.

Мне хотелось бы, чтобы меня некоторые помнили, но отнюдь не хвалили; и только при условии, чтобы помнили вместе с моими близкими.

Без памяти о них, о их доброте, о чести – я не хочу, чтобы и меня помнили.

Откуда такое чувство? От чувства вины; и еще от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты, но это – другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек — и решается в отрицательную сторону.

(Луга – Петербург, вагон)».

Это было настолько прямо, искренне и пронзительно в устах человека не слишком прямого и лукавого, что именно на этом контрасте и возникло чудо «Уединенного» и «Опавших листьев», которые стали главным событием в жизни писателя, не написавшего ни одного романа, ни повести или рассказа.

То были сочинения новые, необычные, опередившие свое время, оказавшие огромное влияние на всю последующую литературу, книги, которые можно раскрыть наугад на любой странице и читать. Все остальное в наследии Розанова интересно сегодня скорее специалистам, историкам литературы, критики и журналистики, а вот «розановские листья» ветер занес в далекое будущее, и вся его русскость, вся сердечность, жалость во всех возможных смыслах этого слова – от жалеть, жаловаться и жалить – выплеснулась в них и едва ли нуждается в каких-то объяснениях, комментариях, тут уж у каждого из нас воистину «свой Розанов» и свои любимые места и цитаты.

В. В. очень хорошо и сам понимал уникальность своего сочинения. «Безумно люблю свое “Уед.” и “Оп. л.”. Пришло же на ум такое издавать. Два года “в обаянии их”. Не говорю, что умно, не говорю, что интересно, а… люблю и люблю. Только это люблю в своей литературе. Прочего не уважаю». А в письме Э. Голлербаху вспоминал: «Не помню кто, Гершензон или Вячеслав Иванов – мне написал, что “все думали, что формы литературных произведений уже исчерпаны”, “драма, поэма и лирика” исчерпаны и что вообще не может быть найдено, открыто, изобретено здесь: и что к сущим формам я прибавил еще “11-ую” или “12-ую”. Гершензон тоже писал, что это совершенно антично по простоте, безыскусственности[64]. Это меня очень обрадовало: они знатоки. И с тем вместе что же получилось: ни один фараон, ни один Наполеон так себя не увековечивал. В пирамиде – пустота, не наполненная, Наполеон имел безбытийственные дни. Между тем, “Оп. л.” доступны и для мелкой жизни, мелкой души. Это, таким образ., для крупного и мелкого есть достигнутый предел вечности. И он заключается просто в том, чтобы “река текла как течет”, чтобы “было все как есть”. Без выдумок. Но “человек вечно выдумывает”. И вот тут та особенность, что и “выдумки” не разрушают истины факта: всякая греза, пожелание, паутинка мысли войдет. Это нисколько не “Дневник” и не “мемуары” и не “раскаянное признание”: именно и именно – только “листы”, “опавшее”, “было” и “нет более”. “Жило” и стало “отжившим”: пирамида и больше пирамиды, главное – гораздо сложнее, а в то же время – клади в карман. И когда я думаю, что это я сделал “с собою”, сделал с 1911 года: то ведь конечно настолько и так ни один человек не будет выражен так и вместе опять субъективен: и мне грезится, что это Бог дал мне

в награду.

За весь труд и пот мой и за правду».

Известно, что «Уединенное», уже после того как в 1912 году книга была издана и разошлась, запретила за порнографию цензура, а автора, коллежского советника В. В. Розанова, Петербургский окружной суд постановил «заключить под стражу в доме арестуемых на десять дней, книгу “Уединенное” уничтожить, со всеми принадлежностями тиснения, без всякого на то вознаграждения».