Розанов

Милое, доброе, в высшей степени умное лицо, горело какой-то задумчивостью; в котором я ясно видел, – не было никакого червячка. Вместе с тем, как можно бы ожидать в ее годы (15–16 лет), мысли не перенеслись к “кому-то”, кто завладел ее сердцем. Лицо было глубоко свободно и самостоятельно. В лице была восхищенность, но общим миром идей, как будто она кого-то страстно убеждала и убедила. Спорила – и победила. Но самая победа разлилась по нему мягкостью и прощеньем, мягкостью и примирением. “Вот я шла трудной дорогой. В лохмотьях и через грязь. И все думали вы, люди (непременно вообще), что я иду через грязь, и в этих лохмотьях по любви к самой грязи и лохмотьям. И я не оправдывалась, не опровергала, потому что Вера гордая. Но я о вас же старалась и о вас же думала, – все люди (непременно ‘все’). Мне нужно было доказать трудную истину, которую вы все отвергали, но которая есть именно истина. И вот я пришла. Во мне нет больше сил, и я умру. Я умру, потому что я отдала из себя все силы, какие были, – и мне нечем больше жить. Я уже кашляю, и вы это знаете. Пусть. Мне ничего не нужно. А только вы будете помнить все, несчастные и злые люди, – что Вера была совсем не то, что вы о ней думали… И ты тоже, мой несчастный папочка, так глубоко ошибавшийся…

Но я уже ушла, и не с вами. Нельзя ничего поправить, и все кончилось”.

Я долго стоял. Очень долго. С полчаса. Она не шевельнулась. И эта же чудная, чуть-чуть насмешливая улыбка в губах, – и вдохновенное лицо, героическое и вдохновенное. Что это было, – я не понимаю, но, очевидно, и для нее это была счастливейшая минута жизни. Ведь такие минуты вообще редки. Впрочем, о ней я не могу сказать, чтобы это было редко. Уже с 11-ти лет она точно куда-то ушла от нас. Телом с нами, душою далеко. Только именно в 11 лет мы, как-то войдя, увидели, что она намазала огромный гроб на стене у кровати, и внутри его чернилами же – точно пальцем водила:

Вера хочет умереть.

Мы все называли это “Верина чепуха” и потихоньку подсмеивались. Именно улыбки-то и смеха она и не выносила, – и потому разошлась с нами. Все “бытовое” и “домашнее” ей стало непереносимо. Она кричала и шумела на это и, хлопая дверью, – запиралась у себя в комнате.

“Вера в странствиях, – подумал я, – но – добрых. Господь с нею. У всякого свои пути”. И перекрестил через стекла окна.

Небо было беззвездное, совсем темное. И в тесноте сада стояла ночь.

Подойдя к маме, которая, как всегда, “на встречу” проснулась, я сказал:

– Знаешь, мама. Нам нечего беспокоиться о Вере. Она добрая. И ничего худого с ней не происходит. В ней нет злоумышления.

В самом деле именно с 11-ти лет, и даже раньше, всегда (об этом ниже) она жила “вне себя”. И мысль, “куда устроить себя”, “как мне понравиться”, “что я буду делать с собою”, – ей точно не приходила в голову. Она всегда была “вне дома” – на земле, в звездах, скорее всего – в воздухе, летая, стремясь и, бедная, ушибаясь. Точно птичка сюда, туда… Крылышки устали, дома (точно) нет (в ее идеях).

Буду ли я, отец, и мы все “дома” затруднять ее. Часто видно, что она очень страдает. Да, а “забота о других до 11 лет”. Если я после 11 лет как потерял ее, то до 11 лет больше всех… даже не любил, а уважал

ее.

Толстенькая, грузненькая, медлительная, в 6–7–8–9 лет она то “ловила и никак не могла поймать курицу” или “цыпленка”. А главное – всех-то, всех сестер и брата “оберегала от опасностей”, от собак, от волн моря, от подходящего поезда. Глаз ее – непременно на другом, чаще всего на резвушке Тане, которая “не щадила себя”, в беге, в проказах. И вот все за ней смотрит младшая ее на год Верочка.

“Таня, не подходи к собаке!”

“Таня, – в тебя плеснет волна”.

И бродит, бродит моя Верушка за Татьяной.

С 11, когда она “вышла из дому”, – и очевидно, что она ушла “спасать вообще людей”. С этим я связываю “Вера хочет умереть”. Так как спасти такую махину не очень легко, ни для 11, ни для 13, ни для 15 лет».

Корделия

В эту пору после всех своих личных потрясений Вера стала искать утешение в вере, но и тут все оказалось по-розановски непросто. Ее младшая сестра вспоминала одну из их прогулок в Троице-Сергиевой лавре (это было то самое лето 1913 года, которое Розанов провел с женой и дочерью Варей в Сахарне, а остальных детей отправил в Сергиев Посад под пригляд Флоренского): «Вера шла позади нас в розовом платье из легкой ткани. Она все больше отставала от нас. Я обернулась и посмотрела на нее. Меня испугала необычайная тяжесть в ее лице и во всем ее облике. Это не была тяжесть, которая идет от физической полноты. Нет. Вера была высока ростом и стройна, и платье на ней было воздушно. Но тем более меня поразила эта тяжесть. Мне стало очень тревожно и не по себе. Точно на весь этот сияющий день вдруг надвинулись тучи.

Мы шли с Верой вдвоем по узенькой мощеной улице Вифании мимо собора, Вера была очень бледна и молчала всю дорогу, время от времени искоса на меня взглядывая. Вдруг она взяла меня за руку: “Пойдем в собор!” Я сделала движение назад: “Вера, ты что?” В ее голосе мне послышались угрозы.