Розанов

Летом 1918 года Розанов отправил письмо в Совет Московского общественного управления архивным делом с просьбой зачислить его на одну из открывающихся должностей, описав в заявлении свой жизненный путь и делая акцент на работе педагогической и чиновничей, а о реакционном «Новом времени» благоразумно умалчивая, но на службу его все равно не взяли.

Больше успеха имело другое обращение.

«В Литературный Фонд.

Прошение о пособии коллежского советника

и газетного сотрудника Василия Васильевича Розанова.

Находясь в безвыходном положении вследствие полного прекращения какого-либо заработка, имея 63 года и страдая склерозом головного мозга, угрожающего мне постоянным ударом по приговору лечивших меня в Петрограде врачей А. И. Карпинского, Леон. Роб. Шернваля и Ал. Ст. Жихарева, – обремененный семьею из больной жены и пяти человек детей, – прошу покорно Литературный Фонд изыскать какой-либо способ длительно помочь мне дожить печальный остаток дней, посвященных всецело литературе. И в случае, если бы Литературному Фонду удалось назначить мне пособие, прошу выслать оное по адресу:

Сергиев Посад, Московской губернии Красюковка

Полевая улица, дом священника Беляева

Василию Васильевичу Розанову.

С почтением остаюсь Василий Розанов

28 июля 1918 года».

Помощь была оказана, хотя и небольшая. Возможно, именно благодаря этим пособиям в розановских последних записях изредка появлялись строки, напоминающие лучшие страницы «Уединенного» и «Опавших листьев»:

«Ничего нет счастливее, ничего нет блаженнее, ничего нет истинно прекраснее, как ходить на базар. На этот деревенский базар у Троицы Сергия.

Присматриваться к яйцам, велики или малы, весенние (апрель) или осенние. К творогу, к сметане. О масле не помышляю (12 р. фунт). Какие говоры, речи. Отдельные выражения. Базарный язык – лучший в свете по жизненности. – Но может быть что-нибудь лучше есть в свете? Напр., Пушкин? – Нет… разве что…

Вот что, еще лучше есть в свете: есть белоснежный творог с обезжиренным молоком (чуть-чуть присыпав сахарных крошек)».

Этот чудесный творог стал для него едва ли не мерилом всех вещей. Недаром, описывая в одном из последних писем Голлербаху свою поездку в Москву осенью восемнадцатого года, Розанов с неменьшим пиитическим восторгом вспоминал обед, который дал в честь своего автора издатель Георгий Леман:

«Подали:

чудные рисовые котлеты.

И я съел три.

Кажется: суп. Не заметил. Или щи. И… главное, главное

ТВОРОГ

– и со сметаной, коей весь грустный год я даже не попробовал. И – с молоком. И – немножко сахара толченого. “Как прекрасное БЫЛОЕ”.

С мыслью и жалостью, что “мои” этого не имеют в Посаде, я все это кушал, и для творога еще раз подставил “как будто рассеянно” тарелочку».

Самому Голлербаху, впрочем, больше запомнилось другое из последних розановских дней. «Не раз приходилось унижаться ради куска хлеба. Писатель, всю жизнь упорно трудившийся, собирал окурки у трактиров и на вокзале, чтобы из десятков окурков набрать табаку на одну папироску. “Из милости” пил чай у какого-то книготорговца. Но все так же клокотала в нем мысль, жажда жизни, жадный интерес к людям, – писал он в мемуарах. – Как человек, голодный и холодный, он “сдал”. Но как писатель не “поджал хвоста” и ни к чему не “примазался”. Бегство Розанова в 1918 г. в Сергиев Посад многие объясняли малодушным желанием скрыться с горизонта. Отчасти это верно. В. В. пережил состояние отчаянной паники. “Время такое, что надо скорей складывать чемодан и – куда глаза глядят”, говорил он. Но вовсе не был он трусом. В московской газете “Вертоград” он помещал статьи довольно рискованные и в своем “Апокалипсисе” обнаружил не малое бесстрашие. Осенью 1918 г, бродя по Москве с С. Н. Дурылиным, он громко говорил, обращаясь ко всем встречным: “Покажите мне какого-нибудь настоящего большевика, мне очень интересно”. Придя в московский Совет, он заявил: “Покажите мне главу большевиков – Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я – монархист Розанов”. С. Н. Дурылин, смущенный его неосторожной откровенностью, упрашивал его замолчать, но тщетно. Что бы ни творилось в России – он любил Россию, любил страстной, ненасытной, преданной любовью. Не слепая это была любовь, не зоологический патриотизм: вера, вера в Россию, нежность к ней безмерная».

Сергей Николаевич Дурылин ни о чем подобном, правда, не писал, но вспоминал: «Однажды в холодную осень 1918 г. вижу, он, в плаще, худой, старый, тащится по грязи по базарной площади Посада. В обеих руках у него банки.

– Что это вы несете, В. В.?

– Я спасен, – был ответ. – Купил “Магги” на зиму для всего семейства. Будем сыты.

Обе банки были с кубиками сушеного бульона “Магги”. Я с ужасом глядел на него. Он истратил на бульон все деньги, а “Магги” был никуда не годен – и вдобавок подделкой.

Удивительна, удивительна судьба его!