Розанов

В случае с Розановым, которого Ленин аттестовал как «нововременца и полового психопата», писательская, журналистская известность не только не признавалась, но и в глазах новой власти однозначно свидетельствовала против ее обладателя. На Розанове стояло несмываемое клеймо политического реакционера и черносотенца, а могла ли быть худшая репутация в послереволюционные годы? Так В. В. в очередной и последний раз в своей жизни сделался мишенью и всеобщим врагом. Но теперь ему угрожали не мирные либералы, не косные церковники и не лукавые декаденты, а – новые власть имущие, и это была не бессильная бюрократическая царская Россия, не Синод, годами рассматривающий дело о его отлучении от церкви, а грозное молодое большевистское государство, которое не забывало, не прощало, не откладывало и не прекращало ничего.

В сентябре 1918 года Розанов писал сотруднику Музея Александра III А. А. Сидорову, тому самому, кто водил его по египетскому залу: «Мы с С. Н. Дурылиным думали: “Что?” “Как?” Придут большевики совершать обыск, в Лавре особенно подозревается “контрреволюционный заговор”, – и в заключение к моему ужасу дочь Варвара, служившая в Совдепе, сказала: “Сослуживец мой, который к тебе, папа, очень враждебен, сказал мне: ‘Я не интересуюсь сочинениями Вашего отца, но он стоит в списке, у него будет произведен обыск’”».

Обыска не было, но двумя месяцами спустя Блок отметил в записных книжках: «Вл. Гиппиус принес известие, что… расстрелян В. В. Розанов (за брошюру о Николае II?). Сын его (Вася) умер (где-то в Нижнем, куда ушел чернорабочим), а дочь (Вера) – в монастыре».

В этой записи были фактические неточности, да и никаких брошюр об убиенном императоре и его семье Розанов не писал, а в том, что касалось государя, на которого у В. В. было, как всегда, несколько точек зрения, то самая сердечная и мудрая из них прозвучала так: «И мысль, что нет на Руси у нас Государя, что он в Тобольске, в ссылке, в заключении – так обняло мою душу, охватило тоской… что болит моя душа, болит и болит. Я знаю, что правление было ужасно, и ни в чем не оправдываю его. Но люблю и хочу любить Его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без царя не выживет… Страшно сказать: но я не хочу такой России, и она окаянна для меня. Для меня “социал-демократическая Россия” – проклята».

В этом смысле он был, конечно, гораздо ближе к Бунину, чем к Блоку или к Брюсову, и с таким настроем делать в новом обществе ему было точно нечего, тут даже органическая эластичность не могла помочь.

Между тем материальные условия семьи и состояние здоровья Розанова ухудшались.

«Продуктов вне базара (среда, пятница, воскресенье) никаких. И в довершенье (убийства) душевного сделалось “недержание мочи и кала”», – писал он Перцову.

«Жили продажей вещей, мебели, книг. Мы сменяли большой буфет орехового дерева на шесть пудов ржи, а дубовый стол – на картошку, – вспоминала Татьяна Васильевна. – Посуду всю меняли на яблоки, то на молоко. Кое-какую одежду, более нарядную, тоже меняли на продукты в деревню. Был такой старичок, который этим занимался, он хорошо к нам относился и с риском для себя привозил нам продукты, ведь везде стояли заградительные отряды и менять тоже не очень-то давали… Все же голод был ужасный, но тяжелее всего было матери и отцу, так как они были старые и отсутствие масла сказывалось больше всего на них. Они оба очень похудели и стали какими-то маленькими и совсем слабенькими… Голод все увеличивался. Дров почти невозможно было достать, а дом был большой, наверху было пять комнат, одна большая, в которой был папин кабинет и впоследствии размещалась его библиотека, в других комнатах были наши спальни. Печи были большие, хорошие, голландские, требующие хороших дров. Керосин тоже стал исчезать, сидели с коптилками и по вечерам, захлебываясь, читали».

В архиве Флоренского сохранилось последнее отчаянное письмо Розанова, касавшееся именно старшей дочери, посланное 4 марта 1918 года, в Прощеное воскресенье: «Дорогой отец Павел! Не зашли ли бы Вы к нам. Очень надо видеть. Ушла вчера часов в 11 дня наша Таня, ушла с негодованием и презрением в душе, из нашего дома, сказав, что “пойдет искать где-нибудь места, работы”. Мы в муке и само-презрении. Может, Вы что-нибудь знаете, она что-нибудь Вам говорила, советовалась. В. Розанов».

Судя по всему, конфликт удалось уладить. Татьяна Васильевна позднее в своих воспоминаниях писала о работе в комиссии по охране памятников культуры, которую нашел для нее отец Павел, но моральная ситуация в семье была не менее тяжелой, нежели в пору недавних «опытов» ее главы. Только вот бежать теперь бедной Тане было некуда…

«Какое у Тани настроение? Поцелуй ее крепко и скажи, что я ее очень люблю и очень благодарна за поддержку семьи… Бедную Таню мне очень жаль, она истинная подвижница. Истинным настроением монашеским повеяло мне от ее спокойного среди всех испытаний письма, выдержанного, проникнутого глубокой верой и любовью. Я ее бесконечно люблю и уважаю», – писала из монастыря сестра Вера сестре Надежде.