Розанов

«Оспариваемый и пререкаемый, умеющий вызывать какую-то особенную, глубокую до нежности и ласковости, читательскую любовь одних, раздражающий других одним своим именем, вызывающий чужих людей на интимнейшую переписку и странно не задевающий душ других, – Розанов совершает свою литературную карьеру, подходящую вот уже к рубежу четверти века, – подводил предварительные итоги розановского пути литературный критик и издатель А. А. Измайлов. – Откуда-то с проселочных дорог, из темных закоулков, из “Русского вестника”, “Русского обозрения”, плохо читаемых, еще менее уважаемых, из газет, где появление его имени было очевидной и не очень логической случайностью, – через несколько десятков лет он вышел на большую улицу литературы и стал на том месте, которое теперь видно со всех улиц и переулков. Ни предубеждения против журналов и газет, которым он давал свое имя, ни враждебный гул прогрессивной критики около его статей, ни самый характер его писаний, всегда серьезный и метафизический, ни самый стиль его, еще так недавно неясный, тяжеловатый, изобилующий словами в скобках и кавычках, примечаниями под строкой, отступлениями, – ничто не воспрепятствовало восходу его звезды».

Разбирать подробно прихотливые отношения философа с каждым из его именитых современников, его участие в различных редакциях, журналах, обществах, заседаниях и прочих проектах, на которые так богат был Серебряный век, перечислять отзывы, оценки, характеристики можно бесконечно долго. Розанов объял, пронзил, окутал это фантастическое время, и о его участии в игрищах и забавах далекой прекрасной эпохи подробно, дотошно написали почтенные ученые мужи А. Н. Николюкин в жэзээловской биографии и В. А. Фатеев в тысячелистнике «Жизнеописание Василия Розанова», хотя, на мой взгляд, самый точный и емкий портрет философа можно найти в небольшом биографическом очерке В. Г. Сукача «Василий Васильевич Розанов». Наконец, существует блестящая, насыщенная интереснейшим фактическим материалом «Розановская энциклопедия» – труд большого числа специалистов, серьезных розановедов, который можно читать как роман. Но опять-таки в качестве единственного, одновременно уникального и вместе с тем в чем-то типичного примера взаимодействия В. В. с прогрессивной общественностью и русским литературным миром обратимся к полемике нашего протагониста с молодым, чрезвычайно амбициозным литературным критиком, а впоследствии известным детским писателем Корнеем Ивановичем Чуковским, тем более что Розанов и сам признавал: «Ч. был единственный, кто угадал (точнее сумел назвать) “состав костей” во мне, натуру, кровь, темперамент. Некоторые из его определений – поразительны… Но он не угадал моего интимного. Это – боль, какая-то беспредметная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере – необъяснимое».

Однако это уже более позднее суждение, а начиналось все иначе.

В 1906 году двадцатичетырехлетний Чуковский написал весьма едкий и по-своему остроумный отзыв на книгу Розанова «Ослабнувший фетиш», которая как раз и касалась революционной темы. Называлась рецензия «Прохожий и революция» и начиналась так:

«– Что здесь случилось? – спросил рассеянный прохожий.

– Революция! – отвечали ему.

– А, революция! Знаю, знаю! слыхал! – сказал рассеянный прохожий, засеменил дальше и, придя домой, написал книжку “О психологических основах” русской революции».

Дальше следовала пространная цитата из Розанова и ехидный комментарий автора статьи:

«В комнате становилось темно. Рассеянный прохожий – В. В. Розанов – любит писать в этот час, когда все знакомые предметы вдруг становятся какими-то загадочными, непонятными, и когда портрет Страхова, висящий над его столом, можно принять за Маркса, а Каткова за Герцена.

Он – В. В. Розанов – “мечтатель”, “визионер”, “самодум”, он – “в подполье”, “в своем углу”. Вся сила его, все очарование удивительного его таланта в том, что он ничего не знает, а только “догадывается”, ни о чем не думает, а только “мечтает”, только улавливает в сумерках своего подполья какие-то тени, и шепчет вам о них своим нервическим, прерывистым шепотком.

– Экономические причины? – шепчет он. Конечно, конечно! Голод, холод, произвол, угнетение, – конечно, все это революция. Но главное, главное – революционные “мечтания”, “фантастика” революционная, – идеал “какой-то невидимой республики”… Тут, надо думать, в комнате стало совсем темно. И пред духовным взором г. Розанова предстал фантастический какой-то эс-эр, каких на самом деле совсем не бывает. И полюбил его Розанов, и позавидовал ему, и какое-то снисхождение к нему почувствовал. Сам-то он старше, солиднее, умнее, но почему “отрокам и отроковицам не верить”, что при республиканском строе яблони будут расцветать раз в мае, во второй раз в октябре, и третий раз в декабре?..

Почему им не “кричать”, не доказывать, не агитировать”, не пропагандировать эти яблоки?

– Пусть делают, что хотят! – разрешает г. Розанов и, улыбаясь видению, засыпает у себя на диване»[52].