Розанов

Трудно сказать, читал ли сам герой эту остроумную, но все-таки достаточно поверхностную глянцевую рецензию, однако четыре года спустя Василий Васильевич побывал на публичной лекции Корнея Ивановича, посвященной только начинавшемуся тогда кинематографу, и оставил свой не менее колючий отзыв:

«Высокий-высокий тенор несется под невысоким потолком, если опустить глаза и вслушиваться только в звуки, можно сейчас же почувствовать, что это не русский голос, не голосовые связки русского горла. Из ста миллионов русских мужиков, из десяти миллионов русских мещан и уж, конечно, ни один “господин купец” и ни один “попович” не заговорят этим мягким, чарующим, полуженственным, нежным голосом, который ласкается к вашей душе, и, говоря на весь зал, в то же время имеет такой тон, точно это он вам одному шепчет на ухо… “Те не поймут, но вы поймете меня…” И слушателю так сладко, что лектор его одного выбрал в поверенные своей души, и он совершенно расположен действительно верить не то очень искусному, не то очень талантливому чтецу… Но какое соответствие между голосом и человеком. Если голос вас чарует, то человек вас манит. Темный-темный брюнет, точно опыленный углем, он весь вместе масленится, и если бы я не боялся некрасивых сравнений, – я нашел бы в нем сходство с угрем, черной змееобразной рыбкой финских вод, которую взяв вилкой, буфетный посетитель поднял из тарелки с маслом… Масло так и блестит, а угорь черен. В буфете это не очень красиво, но в человеке, на чтении, перед огромной, замершей во внимании аудиторией, очень красиво. И я всеми инстинктами души чувствую, что читает или, точнее говорит, сильный оратор, сильный вообще человек, с удачей, с большими надеждами в будущем, с хорошей судьбой в будущем, но все это как-то для себя, для чтеца, а отнюдь не для публики, до которой интимно ему дела нет, ни для города, в котором он читает, ни для страны, в которой он читает».

Независимо от того, можно ли было считать эти строки запоздалым ответом, цели своей они достигли, и нетрудно представить, с какими чувствами чувствительный Корней Иванович прочитал розановский «отчет» – про полуженственный голос, про маслянистого угря и про свою нерусскость. Ответ критика заставил себя ждать несколько месяцев и вылился в открытое письмо Чуковского Розанову, опубликованное 24 октября 1910 года в газете «Речь».

Мой до дыр

«Дорогой Василий Васильевич! Вас теперь принято очень бранить, но давайте я Вас пожалею. Вы так нуждаетесь в жалости, – бедный, Вы очень устали. Я читал Ваши последние книги; в них как будто есть и тревога, и пафос, но это меня не обманет. “Спать хочется!” – вот скрытое и, право, единственное Ваше настоящее слово теперь. Для виду Вы в своих статьях жестикулируете и ставите знаки восклицания, но как бы вдохновенна ни была каждая Ваша статья, – из каждой мне слышится голос – А, впрочем, черт с вами! Делайте, что хотите. Оставьте меня в покое».

Если вспомнить знаменитое розановское «я не ищу истины, я ищу покоя», то Чуковский кажется недалеким от этой истины, но статья его интересна еще и тем, что в ней в сжатой, общедоступной форме автор рисует тот образ Розанова, каким воспринимали его многие из современников (да и потомков тоже):