Розанов

«Беременный живот для Вас дороже, чем лицо Рафаэля, чем голова Леонардо. Когда вы захотели похвалить когда-то Достоевского и Толстого, вы сказали: “беременные”, “чресленные” писатели (“В мире неясного и нерешенного”, с. 18) – и пусть читатель достанет прошлогодние “Весы” (восьмую книгу), – какими жаркими и душными словами Вы славите там эти неоскудевающие чресла библейских иудейских женщин. Вас всегда влекла к себе Библия – универсальный родильный дом – и, совсем не замечая Бога – Духа и убегая от Бога – Сына, Вы знали, и видели, и ощущали в этом мире, в этом родильном доме – только Бога – Отца, Бога – Акушера, Бога Сарры, Авраама, Иакова. Эта страстная, безмерная любовь к цветущей, чресленной, рождающей плоти, – как я чувствовал ее в каждой Вашей строке. В самом стиле Ваших писаний была какая-то телесная возбужденность, ненасытимость, какая-то полнокровность и похоть, – и если Вы правы, что гений есть половое цветение души, воистину Вы были гениальны, – и как убога наша “логика” и наша “грамматика” рядом с Вашим “чревным” и “чресленным” мышлением. Вы словно не мозгами тогда думали, а соками всего своего тела, – все так терпко, и томно, и душно на Ваших страницах. Мы все фрунтовики перед Вами, скалозубы, скопцы, наши строки так формальны и пресны, – мы умеем излагать лишь наши мысли и чувства (да и то до чего отдаленно); – Вы же всегда на бумагу клали всего себя, со всей своей “физикой”, со всей “физиологией”; и это делало самые вздорные, самые дикие Ваши слова такими же несомненными, как “несомненен” всякий организм, как бы он ни был уродлив, – а Ваши статьи почти всегда бывали организмами, живокровными, животрепещущими, – хотя сколько гомункулусов, выкидышей, недоносков, мертворожденных… Все Вам мило в области пола, все бури и смерчи. Карамазовщина и Свидригайловщина, Содом, как и Вифлеем, здесь все благословляется Вами и обожествляется Вами, и уходите себе с Богом сюда от рабочих депутатов, от Гапона, от революции, конституции – ведь ради этой же святыни Вы, обычно столь робкий (“я каждого полицейского считаю своим начальством, а в конке – даже кондуктора конки”), не побоялись восстать против Бога и восстать так страстно, что люди верующие все в один голос закричали про вас: Антихрист!!!».

И обвинительный вывод, к которому приходит автор:

«Вам все – “все равно”: быть ли со Христом или против Христа, любить ли Его или ненавидеть – не здесь Ваша святыня, не здесь молитва. Святыня Ваша – “чресла”; ей Вы не изменяли никогда, а на все остальное “наплевать”».

Не менее сердито набросился на Розанова другой его гонитель, Петр Бернгардович Струве, написавший о ту же пору статью «Замечательный писатель с органическим пороком», в которой обвинил Розанова в нигилизме, неряшливости и бесстыдстве, которое и есть «существо его “художественной натуры”».

Тут вот что еще стоит отметить. За «нравственный релятивизм» и отсутствие четко выраженной позиции Розанова задолго до Чуковского и Струве корил человек прямо противоположных взглядов – Михаил Александрович Новоселов, бывший толстовец, ставший одним из самых стойких, верных православных христиан русской церкви в XX веке и заслуживший от своих единомышленников почтенное прозвище авва. Еще в 1903 году, в пору Религиозно-философских собраний, где Розанов вдохновенно рассуждал о семье и браке, Новоселов возражал ему и его поклонникам: «Я не отрицаю глубин в его писаниях… Замечу лишь мимоходом, что глубины бывают и “сатанинские”… Но дело не в этом, а вот в чем. Я не могу вполне серьезно относиться к человеку и не сомневаться в нравственном достоинстве его писаний, когда у него, как у писателя, на неделе семь пятниц, и слишком подчас развязное отношение к самым серьезным вопросам жизни». И в другом месте, характеризуя розановский идеал почти так же, как несколько лет спустя автор будущего «Мойдодыра»: «“Просто хорошая, добрая, милая семья” – вот альфа и омега не только данного, но, кажется, и всякого вопроса жизни. Не мешайте каждому жить так хорошо, просто, мило, в этом все благо ваше».

Сам Чуковский, никакого отношения к тем собраниям не имевший, едва ли этим обличительным речам внимал, но поскольку претензии у столь разных людей повторялись, В. В. был к ним готов и ответил на приглашение к диалогу или же вызов на дуэль двумя статьями в «Новом времени», снабдив каждую эпиграфом, как ответным выстрелом.

Первый: «Разница между “честной прямой линией” и лукавыми кривыми, как эллипс или парабола, состоит в том, что по 1-ому летают вороны, а по 2-ым движутся все небесные светила».

Второй эпиграф – слова самого Петра Струве: «Розанов не то что безнравственный писатель, он органически безнравственная и безбожная натура».

Обе статьи построены в форме диалога, где оппоненты ведут допрос, а подсудимый отвечает, и по сути его ответы есть некое розановское кредо или, лучше сказать, пользуясь более поздним выражением русских формалистов, «обнажение приема»:

«– Сколько можно иметь мнений о предмете?