Розовый Дождь

— И ты думаешь, маленький негодяй, что я тебе поверю?! А?! Мало того, что ты ничего не сделал и даже не потрудился ничего сделать, ты ещё оскорбляешь учителя, поставленного самим Королем, а, значит, и самого Короля! — истерически завизжал учитель, который уже давно слышал, как его украдкой, за глаза, называли шепотом то «козлом», то «крысой», то другими нехорошими словами и теперь, наконец, у него появился повод отомстить.

— А Гастон-чернокнижник нам не король! — вдруг раздался чей-то юношеский, ломающийся голос откуда-то из дальних хоров. И тут же воцарилась напряженная тишина.

— Ка-а-а-а-ак не король!!!??? — закричал учитель и рассек воздух линейкой, словно воин — мечом. — Это кто ж такой там выискался, а? А ну, выходи сюда, к доске, покажись! Или ты смельчак только за чужими спинами выкрикивать, а?

Но ответом учителю была только тишина.

— Ну уж нет, я этого так не оставлю! Это уже не просто оскорбление, это преступление против Государя! — с пафосом воскликнул учитель. — Если ты не выйдешь сюда, то за твое хулиганство ответит вот этот, ты понял?! — взвизгнул учитель и указал линейкой на несчастного Корвина. — Тем более, что он оскорбил учителя!

С этими словами учитель схватил Корвина за ухо, подвел его к доске, сорвал с него рубаху и взял из стоявшей у учительского стола большой белой вазы с соляным раствором длинную розгу. Но стоило ему только поднять розгу, чтобы нанести удар…

… Как с пронзительным свистом, откуда-то с дальних хоров, в учителя полетела стеклянная чернильница и упала, не долетев всего пары шагов, у его ног, звонко разлетевшись на куски, словно разрывной снаряд, обрызгав учителя с ног до головы чернилами.

Не успел пораженный учитель и рта раскрыть, как тут же, с хоров, в него полетела вторая, третья, четвертая чернильницы, «разрываясь» то слева, то справа от него. А затем раздался всё-тот же юношеский голос:

— Бей чернильную крысу! Долой Гастона-чернокнижника! — и одна из чернильниц, ловко пущенная с хоров, пролетев над головой учителя и сорвав с него прямоугольную шляпу, попала прямо в центр портрета короля Гастона и уродливая темно-синяя клякса растеклась по лицу Государя.

А потом раздался пронзительный свист и с хоров уже, громко стуча деревянными башмаками, сбегали старшие ученики, а впереди них — долговязый рыжий брат Корвина Айстульф.

Тут началось что-то невообразимое. Ученики вскакивали из-за парт, переворачивали их, рвали тетради, топтали ногами учебники, ломали перья и дико смеялись. Кто-то уже вскочил на учительский стол и стал на нем плясать вприсядку, кто-то бросил чернильницу и разбил в дребезги окно…  Шум, гам, крики, вой…

А Айстульф «со товарищи» уже бежали к схватившемуся за голову учителю с дубинками наперевес, видимо, с намерением изрядно намять ему бока. Известно ведь, что Айстульф был первым парнем на деревне в этом излюбленном мужицком виде спорта!

Но учитель не стал дожидаться, пока его постигнет печальная участь противников Айстульфа, и, недолго думая, кинул стул в окно, стекло разбилось вдребезги, а учитель, совершенно несвойственным для его положения образом, подобрав полы длинной одежды, запрыгнул на подоконник и спрыгнул на улицу. А потом бросился к конюшне.

— Корвин! Ату к колокольне, бей в набат! — закричал брату Айстульф, а сам вместе со своими товарищами сорвал изуродованный портрет короля Гастона, бросил его на пол и смачно плюнул в его едва узнаваемое под чернильной кляксой лицо, растерев плевок подошвой.

2.

В два часа пополудни на центральной рыночной площади «Искры» собралось все село — мужики, бабы, дети. Побросав работу, они сгрудились вокруг простой крестьянской телеги, выполнявшей теперь роль трибуны. На неё взгромоздился почитаемый всеми за строгую и воздержанную жизнь настоятель местного храма Создателя — преподобный отец Сильвестр. Его уважали в селе все, хотя бы за то, что тот никогда не ел мяса и не пил вина — попробуй-ка, поживи так! Даже на Совет Содружества пару с лишним месяцев назад от села выбрали именно его, а не какого-то купчишку или эсквайра!

Высокий, худощавый, жилистый как жердь, в длинном плаще с капюшоном, закрывавшим почти все лицо — кроме острого бритого подбородка и бледных губ — он, театрально жестикулируя руками-оглоблями, произносил какую-то речь то лающим, то каким-то каркающим голосом. Смысл её был малопонятен для простых селян, а потому они лишь бессознательно кивали головами, выхватывая из общего потока только отдельные слова: «чернокнижник», «самозванец», «еретик». После каждого такого слова святой отец воздевал правую руку с вытянутым указательным пальцем в небо, как бы ставя на языке жестов своеобразные восклицательные знаки к этим уничижительным прозвищам, которыми он награждал ненавистного нового короля, или призывая гнев небес на лицо, которое скрывалось под этими именами.

Более понятной для простых селян речь святого отца стала только к концу: