Рубиновый лес. Дилогия

– Матти, Матти… – Я уронила голову к полу, склонилась перед ней, не находя сил на то, чтобы смотреть ей в глаза. Маленькие каблуки башмаков застучали по полу, но я лишь сильнее угнулась вниз, когда она подошла и обхватила меня руками. – Мне так жаль! Матти, прошу, прости меня. Прости… меня… Прости меня. Прости меня. Прости меня!..

– Рубин, хватит! Довольно! Поднимись, молю тебя. Не хватало ещё, чтобы кто-то увидел, как драгоценная госпожа в ногах у сенешаля ползает.

– Маттиола, прости… Прости! Селен сделал это с тобой из-за меня. Прости!

Я захлебнулась в слезах на миг раньше, чем договорила. Слова, скомканные, утонули в булькающем хрипе. Возможно, из-за этого Маттиола просто не услышала, что именно я сказала, потому что иначе она бы смотрела на меня с ненавистью, а не с той сестринской нежностью, которой на самом деле полнился её взор. Ибо я более не заслуживала ни этой нежности, ни самой Матти, чья сломанная судьба была на моей совести.

– Рубин. – Матти позвала меня тем самым тоном, каким звала когда-то раньше, очень и очень давно, когда я кувырком падала со слишком высоких лестничных пролётов. Хочешь не хочешь, но слёзы на щеках всегда высыхали от этого её тона сами собой. – Рубин, успокойся. Посмотри на меня. Что ты видишь?

Солярис говорил, чтобы я не смела жалеть тех, кто не просил об этом. Чтобы не брала на себя больше, чем уже несу, и чтобы не считала себя центром мира. Сейчас, наконец-то осмелившись посмотреть на Матти в упор, я вдруг поняла, что именно он имел в виду.

Когда-то Матти была прекраснее всех женщин Столицы, которых мне доводилось видеть. Высокородные дамы не жаловали её присутствия на пирах, поскольку в Медовом зале не находилось ни одного мужчины, не оглянувшегося бы ей вслед. Она всегда носила неброские закрытые платья, в которых её грудь казалась меньше, чем на самом деле, и забирала густые лоснящиеся волосы фибулой или гребнем, словно стыдилась того, как добра к ней оказалась природа. Однако в этот раз Матти не скромничала: волосы её, угольно-чёрные, свободно струились до самых лопаток, украшенные изумрудами, которые я всегда разрешала ей брать из моей шкатулки, как и любые другие украшения. В ложбинке под её шеей лежал сапфировый медальон, и свет, преломлённый его гранями, был таким же ослепительно-синим, как и то платье с цепочками вместо рукавов и разрезом на подоле, которое Матти теперь носила. Она словно только-только прибыла верхом на драконе из самого Сердца, где избавилась и от толстых слоёв одежд, и от страхов.

Да, когда-то Матти и впрямь была прекраснее всех женщин Столицы…

И оставалась самой прекрасной до сих пор.

– У меня было два месяца, чтобы обдумать случившееся, – сказала Матти и подогнула под себя ноги. Мы обе сидели на полу, не обращая внимания ни на холод, исходящий от него, ни на приличия. – Какое-то время я не могла понять, что чувствую. Вроде бы злилась. Или пыталась злиться. Горевала. Однако совсем не плакала. Не разбила ни одной посудины и не накричала ни на одного слугу… Это не та злость и не то горе, которые ты представляешь себе. Да, мне всё ещё тяжело смотреть на себя в зеркало по утрам, но вовсе не потому, что я скорблю о своей красоте, а потому, что не узнаю себя. Это другая Маттиола, и с ней мне только предстоит научиться жить. – Она выдержала паузу, от которой мне вконец поплохело, а затем вдруг сказала: – Но не ты создала её, Рубин. Всё, что я помню из того дня, – красноволосый юноша и непомерная боль, от которой даже не получилось закричать. Когда же я очнулась, то первое, о чём подумала: «В порядке ли Руби? За ней ли приходил этот человек? Где она сейчас?» И даже когда я узнала, почему он сделал то, что сделал, я ни разу не допустила мысли, что именно ты несёшь ответственность за это. Ведь ты бы никогда не пожелала мне зла, Рубин. Я точно знаю это. И продолжила бы так считать, даже если ты сама приставила к моему горлу меч.

Пока Матти говорила, я не дышала и уж тем более не смела перебивать её. Она бродила взглядом по своим пальцам, тоже покрытым шрамами, но на сей раз от бесконечного прядения и шитья; от тех дней, что заботилась обо мне, вязала нам игрушки и платьица для кукол, вынимала занозы из моих ног и цепляла их сама, когда падала с деревьев, куда я заставляла её забираться на спор. «Матти привыкла к шрамам», – подумалось мне. В жилах Маттиолы не текло ни капли высокородной крови, а в её семье не было никого зажиточнее обычного купца. Всего лишь дочь вёльвы, пусть и королевской, и хускарла из прибрежной деревеньки. Приставленная ко мне служанкой до конца наших дней, вряд ли она хоть когда-то уповала на то, что жизнь её будет сладкой и беспечной. Матти с детства была готова ко всему на свете.

Она вовсе не слабая. Она гораздо сильнее меня.

– Я люблю тебя, сестрёнка, – сказала Маттиола, улыбнувшись уголками губ, перечёркнутыми очередным шрамом. Ресницы её дрожали, отбрасывая тени на шершавые щёки. – Быть может, и меня кто-нибудь однажды полюбит… Даже вот такой… Но, если нет, это не страшно. Главное, чтобы ты, Гектор и Ллеу любили.

– Ох, Матти!