Рубиновый лес. Дилогия

Гвидион опять закряхтел за моей спиной, но уже от недовольства. Раньше он хорошо управлялся с хозяйством замка, но Маттиола справлялась ещё лучше. В крепости протяжённостью с лигу вдоль берега Изумрудного моря она умудрялась поддерживать неизменную чистоту. Теперь, без неё, зеркала под потолком вновь замаслились и потускнели, в углах раскинулась паутина, а в коридорах то и дело встречались отгоревшие факелы, которые забывали поменять. Было даже страшно представить, какое запустение ждёт замок, когда Маттиола покинет его окончательно. Но ещё страшнее было то, какое запустение без неё ждёт мою жизнь.

– Матти?

Я перешагнула через несколько сундуков, сложенных друг на друге, из расщелин в которых торчали пёстрые ткани и недошитые гобелены, и протиснулась в приоткрытую дверь. Комната Матти всегда была обставлена скудно, словно она всего лишь гостила здесь, а не жила с раннего детства. Сейчас же, когда половина вещей её оказалась убрана в ларцы, комната и вовсе выглядела пустой. Тёмные шторы закрывали окна из зелёных и пурпурных стёкол, делающих спальню Матти похожей на сад, и света катастрофически не хватало. Я двинулась в центр на ощупь, задевая локтями цветочные горшки, коих здесь всегда было немерено, пытаясь добраться до берёзовой ширмы, где висели поношенные платья и передники.

– Матти, – позвала я снова. – Ты уже все вещи собрала?

Комната оказалась пустой не только на вид. Маттиолы в ней не было тоже, но зато был её портрет на добротном холсте, расстеленный поверх постели. Вельгар не соврал, когда сказал, что у его брата Осилиала талант и искусные руки: только талантливый художник и мог нарисовать человека таким, какой он есть на самом деле, не приврав, не приукрасив, но при этом всё равно породив шедевр. Каждая краска, казалось, находится на своём законном месте: пепел и зелень в глазах, персик на коже, кораллы на щеках, уголь в волосах и ресницах. Разве что шрамы выглядели чуть бледнее и незаметнее, будто заживали на нарисованной Матти быстрее, чем в жизни. Я словно смотрела на Матти сквозь годы, смотрела в будущее: она улыбалась, счастливая, исцелённая. Такая, какой заслуживала быть после всего того, через что ей пришлось пройти. Немо молясь Совиному Принцу, чтобы то место, куда Маттиола отправлялась, непременно сделало её такой, как на портрете, я бережно свернула холст, смотала холщовой верёвкой и убрала в незапертый сундук к остальным картинам, где лежал и старый выцветший портрет их семьи, половины которой теперь не было в живых.

Во всём замке оставалось лишь одно место, куда Маттиола теперь могла пойти.

– Начисто дом убираю, пауков из углов выгоняю. В моём доме им места не будет, каждый паук дорогу ко мне позабудет. Брысь, пауки! Брысь!

– Надо же, впервые слышу такой сейд. А от Гвидиона с его вечными казёнными счётами есть что-нибудь?

Маттиола, вовсю натирающая жертвенный алтарь из белого мрамора, к которому лично я даже кончиками пальцев прикасаться брезговала, сдула со лба волосы и подняла голову. На её поясе больше не висели ключи от кладовых и тупой нож, атрибуты сенешаля как управителя хозяйства, а наряд уже был походным, из штанов с туникой, будто Матти разнашивала их перед завтрашним отбытием. Пауки, должно быть, действительно разбегались от неё в страхе, но вряд ли из-за заговора: от её тряпки тянулся такой удушливый шлейф настоя из душицы и белены, что даже я, едва спустившись в катакомбы, зажала рукавом нос. Очевидно, этим настоем Матти тщетно пыталась вытравить из Безмолвного павильона запах смерти, как уже вытравила из него следы жертвоприношений и ритуалов. Использованные склянки и сосуды лежали по коробкам, покрытые описаниями неподобающих практик пергаменты тлели в печи. Нигде не было видно ужасных инструментов – клинков с изогнутыми лезвиями, щипцов – и звериных частей, некогда украшающих пятый алтарь, ныне заставленный грязными вёдрами.

– Решила прибраться здесь сразу, чтобы к моему возращению всё было готово, – объяснила Матти, скидывая тряпку в кадку с душистой зелёной водицей.

– Ты ещё никуда не уехала, а уже надумала возвращаться, – заметила я с беззлобной укоризной. – Кто знает, когда это будет.

– Но однажды ведь будет, – ответила она, окидывая взглядом зал. – Рано или поздно мне придётся…

«Придётся», – произнесла она, и после этого разговор можно было не продолжать. Маттиола вовсе не готовилась – она испытывала себя. Ибо не дрожат так мелко, если правда хотят вернуться. И не морщатся, перекладывая бронзовые чаши для жертвенной крови с места на место, если правда собираются ими пользоваться. Безмолвный павильон претил ей точно так же, как и сейд. Вместе с молоком её матери, которое мы когда-то делили на двоих, мы разделили и отношение к жизни и смерти. Отчасти я была рада, что Маттиола на самом деле не желает становиться вёльвой, ведь это значило, что её отношение к ним не изменилось. В отличие от моего.