Рубиновый лес. Дилогия

Сборы заняли у него не больше часа, и даже помощь Луканы почти не понадобилась – разве что в том, чтобы застегнуть эмалевый пояс поверх рубахи, расшитой топазами, ибо пальцы у Джёнчу так и не отмылись от краски, а пояс светлый, маркий, никак не хотел поддаваться дрожащим рукам со всеми этими скрепами и цепочками. Собирался Джёнчу суетливо и нервозно, десять раз подряд причесал гребнем волосы, отросшие до кончиков ушей и ещё влажные, сверкающие после душистой ванны, что Лукана набрала ему из кадки. В них, любила ласково приговаривать бабушка, запуталось солнце, а заодно в сердце проложило свой луч.

«Поэтому ты отрада наша, – повторяла бабушка, щеря зубы, как наконечники стрел. – Поэтому так тепло, когда на тебя смотришь. Поэтому и сам ты такой тёплый. Не слушай никого, оставайся тёплым, мягким. Оставайся собой, детёныш моего детёныша. В Сердце, гнезде нашем, тебе всегда рады. Ты всегда дракон».

Такие же острые зубы, как у неё, островки чешуи на руках да и цвет волос неестественно яркий с яркими же глазами подтверждали это охотно, но вот сам Джёнчу нет. Он никогда драконом себя не считал, даже не чувствовал, как и тем драгоценным господином, коим его величали. Тайно мечтал по ночам вернуться в ту деревянную хижину, в тот мирный яблоневый и грушевый сад, его окружающий; на те холмы, что одним только богам ведомы, где сейд переплетается со стволами древних деревьев, а между ними зияют зачарованные колодцы, ведущие на ту-сторону-мира-от-этой. Место, где он провёл своё детство и юные годы, приучило Джёнчу к свободе и одиночеству, совершенно отучив от роскоши, множества голосов и пиров. К тому месту он тяготел всей душой – и потому так скорбел, что не мог быть драконом на самом деле. Не мог летать, а значит, не мог быть свободным в истинном понимании этих слов.

Но сегодня ему восемнадцать. Он принц. И быть драгоценностью, в честь которой его назвали, сиять и светить – навеки его удел.

Стоило дверям Медового зала открыться, как по нему прокатился раскат, точно гром. Старшие и их хёны громогласно рычали, выражая почтение. Ярлы и хирдманы застучали пивными кружками им в такт, повскакивали со своих мест, рассыпаясь в поклонах и благих пожеланиях. Филиды завыли пророчества о богатстве и славе, а барды схватились за лиры и диджериду, заводя горластую песнь. В воздухе кружили шёлковые ленты и цветочные лепестки, тёк дивный запах сдобной выпечки и свежей дичи, сгущённого молока и засахаренной брусники. Девять столов для девяти туатов, по-прежнему входящих в Круг, ломились от яств и налегающих на них локтями гостей. Однако, когда принц прошёл их все до конца и шагнул на помост, миновав альковы для танцев, на зал опустилась звонкая тишина.

Все уже сидели там, за королевским столом. Джёнчу тоже сел – по правую руку от матери, поприветствовавшей его поцелуем в лоб, и по левую руку от отца. Точнее, от его стула, который опять пустовал. Началось пиршество, а вместе с тем круговерть ярлов и их даров, светских бесед и сплетен, девиц, что хотели посвататься, и родственников, что хотели над этим в очередной раз подшутить.

– Что ты любишь больше всего? – спросил у него Сильтан, подойдя и наклонившись с винным кубком к столу, снова забыв, что племянник уже отвечал ему на тот же вопрос в прошлый раз. Впрочем, то неудивительно: встречи их были редкими, уж больно занятым был Сильтан в своём стремлении познать «красоты мира», к которым он, правда, относил исключительно женщин и вино. – Может, как твоя матушка, наряды меняешь и со злыднями дерёшься? Или, как твой папенька, книжки днями напролёт читаешь? А, может, как твой любимый дядюшка, знаешь толк в веселье и в таверны захожий гость? У тебя ведь уже были женщины, а?

– Ну… – Джёнчу всегда молчал подолгу, пытаясь подобрать верные слова, следуя советам и урокам матери. Последний вопрос он, по тем же самым урокам, и вовсе пропустил мимо ушей. Решил ответить лишь на первый, тем самым перетянув на него внимание, как – видел он на Советах – частенько делала она сама: – Я цветы люблю. Собирать и рисовать. У меня есть альбом и много красок от дядюшки Осилиала. Хотя парочку цветов я собственноручно тоже посадил! Шэрай на прошлый день рождения подарил мне семена из Сердца и горшок с глазурью, закалённый в солнечном огне, такой восхитительно бирюзовый, точно небо, когда через речную гладь на него смотришь…

– Ага. Понятно.

После таких ответов Сильтан быстро терял к нему интерес, что было только к лучшему, учитывая его представления о «веселье» и попытки каждого к нему приобщить, начиная с Луканы, за которую Вельгар едва не откусил Сильтану руку, и заканчивая Солярисом, которого, однако, скорее дразнил, чем приглашал всерьёз. Вот и сейчас, ответив Сильтану то же самое про горшки и цветы, что Джёнчу отвечал каждый год, он вздохнул с облегчением и откинулся на спинку резного стула, снова оставшись один.