Рубиновый лес. Дилогия

Рубин затянула первый узелок на груди Соляриса под пристальными взглядами всех шагнувших вперёд мужчин, а затем ещё один и ещё. Она знала этот ритуал наизусть, тренировалась перед сегодняшним днём вместе с ховгоди[54] ничуть не меньше, чем сам Солярис, но дрожала и волновалась почему-то больше. Несколько раз она едва не выронила один из шнурков, но всё-таки удержала. Переплела их все крест-накрест, как положено, завязала ему рубаху от живота до самой шеи, стараясь не отвлекаться на блеск мелких жемчужных чешуек возле его пупка и под рёбрами, а после, когда дело было сделано, подняла голову вверх.

Вёльвы снова запели. Тихие, мурлыкающие голоса почти сливались со стрекотом сверчков в высокой траве.

– Даруй мне меч, Медвежий Страж, – прошептал Солярис и прижался ко лбу Рубин своим. – Чтобы я был защитником для своей жены.

– Даруй мне кубок с вином, Совиный Принц, – прошептала Рубин в ответ, улыбаясь. – Чтобы я была домом для своего мужа.

Её ладони согрелись в его, когда они взялись за руки. Между пальцев тут же заструилась мягкая ткань золотого погребального савана, знаменуя любовь, что будет длиться до самой смерти. Впервые Солярис поцеловал Рубин у всех на глазах, да настолько жадно и сладко, что у неё подкосились колени и ей пришлось опереться на его грудь, чтобы не упасть. Вёльвы тут же смолкли, и запели драконы громогласно и весело. Ночь озарило и раскалило солнечное пламя, выдыхаемое ими; захлопали мощные крылья, загудела тальхарпа, и человеческая церемония тут же обернулась драконьим празднеством на берегу того же Цветочного озера, где когда-то давно вступили в брак королева Дейрдре и северный ветер, а теперь – молодая королева Рубин, в Ночь Мора рождённая, и дракон Солярис, рождённый в Рок Солнца.

Вступили они и в новую жизнь, которая плелась на узлах прошлой, да тянулась так далеко, что даже звёзды не видели, где она заканчивается.

6

Драгоценный господин

В детстве родители каждый вечер рассказывали ему сказки. Мама – о древней королеве, что объединила драконов и людей, взрастила пшеницу из собственной плоти, сразила королеву зимы и содеяла три сотни подвигов за три сотни лет. Отец же рассказывал ему о Старших, о Беле и Дагде – первых порождениях небес, – о далёком острове Сердце, откуда дядюшки привозили ему разные сласти, и о настолько горячем солнце, что оно плавит и камни, и землю, и кости. Оба они учили: мир – опасное и прекрасное место, как ларец для драгоценных камней, которые ты собираешь сам на протяжении жизни. И он, Джёнчу, главная драгоценность для них и для всего мира. Он жемчуг, которому суждено для этого мира светить и сиять долгие тысячи лет.

– Просыпайтесь, драгоценный господин! День Вознесения, ваш великий день! Ну же, вставайте, господин… Господин? Принц Жемчуг? Эй, Джёнчу! Где ты, Дикий тебя побери?!

Месяц китов уже завершился, распустился месяц сапфиров первыми птичьими ягодами, но пение тех, кто был богами до богов, всё ещё находило свой путь к стенам замка и спальне принца. А спальню он, став постарше, выбрал такую, чтобы из окон её виднелись обрыв и Изумрудное море, методично точащее его. Божественной рукой был сшит горизонт, сияющий сквозь витражи и опущенные ставни – стык зелёной воды и бирюзового неба. Джёнчу представлялось, что на закате солнце ныряет в винную бутылку, а утром вытекает из неё, когда кто-то из богов – должно быть, Совиный Принц – откупоривает пробку. Из спальни хорошо виднелась и плоская полоса берега, усеянного выброшенными морскими раковинами по весне, и даже спины китов, проплывающих по поверхности волн. Джёнчу мог любоваться ими часами и часами же слушать, как они поют, пока рисовал пальцами и кистями не пейзажи, но чувства, которые они пробуждали.

– Огонь мира сего, – простонала Лукана, свесившись с балдахина его развороченной мятой постели, на котором часто спала, как в гамаке, нагло пользуясь привилегиями кузины и подруги детства. Повезло ещё, что балдахин был пошит искусно из плотного вадмала, иначе она бы уже давно его прорвала со своим тяжёлым гребневым хвостом и упала к Джёнчу в постель посреди ночи. – Ты что, в этот раз сам проснулся? Не верю! Давно?

– Давно, – ответил он, вытирая о хлопковый отрез испачканные в пурпуре пальцы.

– Ты точно спал сегодня?

– Спал.

– Нервничаешь, да?

– Нервничаю, – признался он честно. – Немного.

«Много», – признался он ещё честнее в мыслях.

Именно поэтому и встал ещё до рассвета. Именно поэтому сел за холст на подоконник, стараясь не разбудить сопящую под потолком Лукану. Поэтому и рисовал бездумно: сначала вербену и алтарь Кроличьей Невесты в углу, затем – Изумрудное море, а после – саму Лукану, когда она начала храпеть и отвлекать его. Портрет получился весьма достоверным, на нём она завернулась в кокон из собственных чернявых волос и тоже пускала слюни. Поэтому Джёнчу поспешил свернуть пергамент и спрятать, чтобы она его не увидела, потягиваясь и ворча что-то о поздних гаданиях на углях. Затем они оба выпрямились, переглянулись и приступили к приготовлениям, как подобает принцу и его главной служанке.