Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Нигде – принёс с собой, это его дар. И ещё одна заповедь живёт в его душе; корнями она уходит в века легенд и апокрифов, как будто погружённая в глубокий и счастливый сумрак райского мира: “За Курском пойдут степи, этакие степные места, – вот удивление, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божья-то благодать! И идут они, сказывают, до самых тёплых морей, где живёт птица Гамаюн сладкогласная, и с деревьев лист ни зимой не сыплет, ни осенью, а яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живёт всяк человек в довольстве и справедливости”. Вот непосредственная стихия религиозной народной жизни: для неё рай начинается где-то близко, за Курском; бродячий искатель правды побывал там и принёс золотую легенду, тихо цветущую в заброшенной русской деревне. Этот мир был для славянофилов тем тайным кладом, для которого когда-нибудь настанет вещая Иванова ночь…

Лукерья – “живые мощи” – подлинная святая, как будто из старинного жития. Это высшая ступень всё той же лестницы, начатой с малого и ничтожного, законченной предельным и последним. И рядом с этим образом подвижницы, тем более прекрасным, что сама и не подозревает о своей святости, Тургенев остановился на том вечном скитальце по монастырям и обителям, которому жуткий час открывает правду греха и должной жизни. Его Аким из рассказа “Постоялый двор” – ведь это некрасовский “бедный рыцарь” Влас: “везде, куда только стекаются богомольные русские люди, можно было видеть его исхудавшее и постаревшее, но всё ещё благообразное и строгое лицо: и у раки святого Сергия, и у Белых берегов, и в Оптиной пустыни, и в отдалённом Валааме; везде бывал он”. “Он казался совершенно спокойным и счастливым, и много говорили о его набожности и смиренномудрии те люди, которым удавалось с ним беседовать”.

Так Тургенев понял и пережил то, что славянофилы считали первой и последней святыней народной души. Не меньше, чем Толстой и Достоевский, увидел он в народе, увидел и прошёл мимо. В самом деле, какой смерч поднялся бы в душе Достоевского при встрече с “живыми мощами”! Тургенев спокойно и проникновенно рассказал и перешёл к другим темам, таким далёким и чуждым»[5]

.

Локс связывал отход Тургенева от народной темы с особенностью его художественно-созерцательного таланта, столь чуждого проповедничества: «пушкинская “свободная дорога” была наиболее близка ему».

Однако существовали и другие причины, пожалуй, более весомые и существенные, заставившие автора «Записок» сойти с намеченной дороги в сторону. Народная святость не включала в себя чувство гражданственности и связанную с ним жизнеустроительную инициативу. Это чувство в народе не культивировалось, а изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие гасилось всероссийским самодурством, крепостническим беззаконием. Зёрна этого чувства нужно было посеять в народную душу, а потом долго и бережно их выращивать. К этому и призвана была наша интеллигенция, поманивший к себе Тургенева после «Записок охотника» русский «культурный слой».

В период ссылки, продолжавшейся до конца 1853 года, Тургенев пишет цикл повестей «Два приятеля», «Затишье», «Переписка», в которых с разных сторон исследует психологию культурного дворянина – «лишнего человека». Эти повести явились творческой лабораторией, в которой вызревали мотивы первого романа «Рудин».

Роман «Рудин»

К работе над романом Тургенев приступил в 1855 году, сразу же после неудач Крымской войны, в обстановке назревавшего общественного подъёма. Главный герой романа – это человек тургеневского поколения, который получил философское образование за границей, в Берлинском университете. Что может сделать культурный дворянин в новых условиях, в эпоху «великих реформ». Сначала роман назывался «Гениальная натура». Под «гениальностью» Тургенев понимал способность убеждать и просвещать людей, ум и широкую образованность, а под «натурой» – твёрдость воли, чутьё к насущным потребностям общественной жизни и способность претворять слово в дело. По мере работы над романом это заглавие перестало удовлетворять писателя. Оказалось, что применительно к Рудину оно звучит иронически: «гениальность» в нём была, но «натура» оказалась слабой, был талант будить умы и сердца людей, но не хватало силы воли, вкуса к практическому делу.

«Рудин» открывается контрастным изображением нищей деревни и дворянской усадьбы. Одна утопает в море цветущей ржи, другая омывается водами русской реки. В одной – разорение и нищета, в другой – праздность и призрачность жизненных интересов. Причём невзгоды и беды «забытой деревни» прямо связаны с образом жизни хозяев «дворянских гнёзд». Умирающая в курной избе крестьянка просит не оставить без присмотра свою девочку-сиротку: «Наши-то господа далеко…»