Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

В ответ на это Тургенев заявлял: «Один и тот же предмет может вызвать два совершенно противоположные мнения» – «…я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса». «…Взгляд Ваш верен и ясен – но, признаюсь Вам откровенно, – в выводах Ваших я согласиться не могу: – Вы рисуете картину верную – и, окончив её, восклицаете: как это всё прекрасно! Я никак не могу повторить этого восклицания вслед за Вами. Я, кажется, уже сказывал Вам, что, по моему мнению, трагическая сторона народной жизни – не одного нашего народа – каждого – ускользает от Вас – между тем как самые наши песни громко говорят о ней! Мы обращаемся с Западом, как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мёртвой головой – побрасываем его ногой – а сами… Вы помните, Васька Буслаев взошёл на гору, да и сломил себе на прыжке шею. Прочтите, пожалуйста, ответ ему мёртвой головы».

Что же ответила оскорбителю Буслаеву мёртвая голова? – «Гой еси ты, Василей Буславьевич! /Ты к чему меня, голову, побрасоваешь? / Я, молодец, не хуже тебя был, / Умею я, молодец, волятися / А на той горе Сорочинския. / Где лежит пуста голова, / Пуста голова молодецкая,/ И лежать будет голове Васильевой!»

«Трагическую судьбу племени» Тургенев видел в гражданской незрелости народа, рождённой веками крепостного права. Нужны просвещённые и честные люди, исторические деятели, призванные разбудить «немую» Русь, воспитать в народе чувство гражданского самосознания. Так открывается новый этап в творческом пути Тургенева, связанный с созданием цикла романов: «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне».

Довольно резкий и неожиданный поворот Тургенева к изображению культурного слоя русского общества часто вызывал недоуменные вопросы у знатоков и исследователей его творчества. «Загадка своего народа, своей страны – это один из сложных и глубоких соблазнов Тургенева, – писал об авторе “Записок охотника” один из чутких литераторов начала XX века Константин Григорьевич Локс. – В тихие летние и осенние дни, серые, “словно проникнутые вечером”, среди обожжённых солнцем или тронутых увяданием рощ и лесов, бродил охотник, слушал, смотрел и всматривался… То в осенней роще нечаянно подслушает он беседу дворовой девушки и лакея, узнает о любви, ничего не требующей и только отдающей, задумчиво подберёт брошенный лакеем пучок васильков – и рассказ “Свидание” ещё долго не увянет в его “Записках”. Или забредёт случайно в плетёный сарайчик и там нежданно найдёт подвижницу и святую. Где-нибудь на Юдиных выселках встретит юродивого мужика, у которого потом научится добру и злу Лев Толстой. И много, много ещё разных встреч и впечатлений, – из них выросли “Записки охотника”. Освободительное значение этих набросков и рассказов рассматривали внимательно и подробно, забыли только о самом охотнике, о его судьбе в этой книге. А между тем она из наиболее значительных и важных. Что для себя, для своего будущего Тургенев нашёл среди орловских деревень и лесов, что прочёл он в душе народа вечного и тайного? До него в эту душу заглянули только те люди, которых сам Тургенев не любил и с которыми никогда не соглашался. Не соглашался и между тем заметил то же самое, что и они; быть может, заметил и прошёл мимо, но это другой вопрос. Сила этих людей, то есть славянофилов, была в религиозном постижении души русского народа; в “Записках охотника” Тургенев идёт вместе с ними. Он изображает как бы возрастающую лестницу религиозного смирения и евангельской правды, от самого ничтожного и малого до самого высокого и потрясающего. Вот первая ступень – Стёпушка в рассказе “Малиновая вода”: “проживал он летом в клети, позади курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале. Его привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и он сам, кажется, от роду рта не разинул”. Это только начало: вслед за Стёпушкой появятся другие, более сложные, они вырастут из него, как из малого зерна. “Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошёл к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он шептал: “Грех! Ах, вот это грех!” Древняя заповедь: “не убий” живёт в душе орловского мужика. Где он научился ей до полного живого проникновения?