Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

– Я видел Диму не так давно, в Праге, как раз перед тем, как познакомился с Игорем… Маркевичем. У нас не осталось ничего общего, Дима совсем мне чужой стал, а мы ведь от общих корней получились. Люди очень меняются, это так странно. И почему-то вспомнилось, как полгода назад я привел Вацу Нижинского посмотреть на «Блудного сына».

– Ты привел его на «Петрушку», Серж.

– Разве? Я очень надеялся, что Ваца увидит балет, услышит музыку, каждый такт которой он должен помнить, и придет в себя. Разум его вернется… Но бедный Ваца стал другим существом, он так и не понял, куда его привели. Хотя уперся, как ребенок, и потом не хотел уезжать из театра, помнишь? Блудный сын, которому, увы, не было суждено вернуться… Бедный, бедный Ваца, нежная потерявшаяся душа. Это я его погубил?! – Дяг заплакал.

Мися хорошо помнила тот вечер: Дяг с Лифарем привезли в театр странное существо, инвалида, который забыл, как переставлять ноги, не был способен подняться по театральной лестнице, они вели его под руки. Нижинский крутил головой, улыбался младенчески-бессмысленно. И этот человек всего десять лет назад на сцене умел летать! Роден восхищался совершенством его тела! Чаплин преклонялся перед его танцем!

– Тебе не надо сейчас волноваться, Серж. У Вацы, значит, такая судьба, вряд ли он ее мог избежать. Никто не виноват – ни ты, ни даже эта женщина, что женила его на себе. – Мися замолчала, увидев, как исказилось лицо Дяга. Он содрогнулся и вдруг пронзительно закричал, это был вопль раненого.

«Значит, ни Мясин, ни Лифарь не помогли ему забыть Вацу Нижинского, – поняла она. – Странное и лучшее его творение, которое сломалось так быстро». Она закрыла уши ладонями, пока он криком выплескивал боль. Через несколько минут Дяг обессилел и затих, закрыв глаза.

– Ты подарил ему дни и месяцы славы, дал ему счастье, – тихо сказала Мися. Преодолев неожиданное для нее самой чувство брезгливости, она села на влажную кровать, взяла его руку в свою. – Ты вообще не виноват. Перестань.

Он долго лежал с закрытыми глазами, по лицу текли слезы.

– Смешно ведь, правда? Лежу здесь во фраке, словно на сцене, – вдруг улыбнулся Дяг.

– Да, торжественно. Я куплю что-нибудь, мы тебя переоденем, и ты согреешься, дорогой.

– А знаешь, Мися моя… Однажды на выставку в Санкт-Петербурге, которую я устраивал, давно это было, – туда приехал царь, неожиданно. Нам обещали его визит, но было неизвестно, в какой день. Я в то утро завтракал с друзьями, в обычном сюртуке, и вдруг мне телефонируют! – Дяг то ли засмеялся, то ли закашлял. Приступ кашля стал сильнее, тело сотрясалось, глаза стали красными, пот лился по лбу и вискам.

– Миленький, как тебе помочь?

– Ничего, ничего, прошло уже. А Костя Коровин как раз в тот день был представлен великой княгине Елизавете Федоровне и заехал в зал Штиглица во фраке… я его поймал и затащил в туалет. Костя Коровин… помнишь его? Художник. Веселый такой человек!

– Нет. – «Как хорошо, что он смеется!»

– Он на три головы ниже меня и был худеньким тогда. Хватаю его, стаскиваю фрак. Еле натянул. Рукава по локоть. Но – перед государем – во фраке… как положено. – Дяг помолчал, глядя в потолок, видимо, вспоминал что-то, и вдруг быстро спросил: – Ты ведь была на Идкиных балетах?

Мися не могла сообразить: то ли он забыл, что они вместе в прошлом декабре видели несколько балетов труппы Иды Рубинштейн, то ли подозревает, что она без него ходила на другие спектакли ее антрепризы.

– Зачем мне видеть это, – осторожно сказала Мися, помня его тяжелую ревность к представлениям Иды, которая теперь работала со многими бывшими соратниками Дяга – с Бенуа, Стравинским, Броней Нижинской, сестрой Вацлава. Морис Равель написал музыку к балету по заказу Рубинштейн. Леон Бакст перед своей внезапной смертью несколько лет работал с Идой. Его последнее письмо Дягу, а ведь они сотрудничали и дружили почти тридцать лет, было злым и язвительным, в духе: «Добрый день, милый Сережа, напоминаю тебе, что ты без меня – никто».

– Рыжая ведьма, старая, вместо танца ковыляет на полусогнутых, а публика все равно идет к ней! Успех! Хотя на ее представлениях театр напоминает салон, в котором уважаемое лицо испортило воздух, а все сделали вид, что ничего такого не заметили. Два раза вызывали Стравинского! У меня тогда голова разболелась от ужаса, что я видел! Мися, меня мучает один вопрос: как можно бороться с пошлостью? Нет, пусть придут большевики или Наполеон, все равно кто! Только пусть взорвут этот балаган с их публикой, с этими рыжими, мнящими себя большими артистками! С их растраченными миллионами и купленными на них композиторами, – он повысил голос, почти кричал, потом обессилел и взмок.

«Неужели он и заболел от ревности к Иде? – испугалась Мися. – Как успокоить его? Нельзя, чтобы он злился».

– Ты недосягаем, мой Серж… ты дарил и будешь дарить самую изысканную радость. Никто не может это делать так волшебно, никто, кроме тебя! Верь мне! А если все взорвется, как ты говоришь, что тогда станет с «Русским балетом»?