Русский ад. Книга первая

– Ну, знаешь… не подбрасывай! Мы, во-первых, – Горбачев резко откинулся на спинку стула, – в своем кругу и сейчас только проговариваем. Во-вторых, не отрабатывай решения наличность! При чем тут Лефортово, если на время болезни Президента ты у нас царь и бог? Власть у тебя, власть! И каждый, кто против тебя, тот против власти, – понимаешь? Тут и Вадим скажет свое слово, МВД… – да, Вадим?

Бакатин напряженно молчал – по его лицу было понятно, что он тоже понимает далеко не все, о чем говорит Горбачев; что-то, главное, осталось пока за пределами его мыслительных возможностей.

– Михаил Сергеевич! Все, о чем вы говорите, по-моему, сплошная иллюзия, – начал Шапошников, но Горбачев тут же его перебил:

– Ты ж пойми, Евгений; пойми, пожалуйста: у нас все сейчас хотят порядка. Тоска по сильной руке, как у тебя, ты ж – маршал! Перемены никого не согрели. А демократы – ничего впечатляющего! Я же только и делаю, бл, что выкручиваюсь как могу. Хватит! – Горбачев разрезал ладонью воздух. – Так долго продолжаться не может. И никто не знает, как порядка добиться! А я предлагаю ход. Я же не говорю, что надо танки вводить. Танки уже вводили. Дети в Москве очень порадовались. Поддержит Назарбаев… а если подтянуть его в Москву, сделать, как мы летом хотели, Назарбаева премьером, это ж сразу всех собьет с толку, особливо мусульман!

– Я тоже, Михаил Сергеевич, не считаю положение безнадежным, – вставил Бакатин, но Горбачев уже не слушал, потому что Бакатин его перебил.

– А тебя, Евгений, – убеждал он, – тут же поддержат автономии! Скопом! Им права нужны. Автономии цепляются за любую автономию. Почему, я спрашиваю, у татар меньше прав, чем у Казахстана? Они что, не люди, татары эти, пусть хлебают свой суверенитет, пока давиться не начнут, – тебе жалко, что ли?..

– Не жалко, – вздохнул Шапошников, но Горбачев так увлекся, что вскочил и нервно ходил вокруг столика с чаем.

– Теперь – Ельцин. Смотри, Евгений, под ним же нет ни одной союзной республики, а вся Россия – это сплошные автономии, где у Ельцина все совсем не так, как в Москве! Он же у нас – голый король. Голый, Евгений! Подумай об этом спокойно. Но с нажимом. А ты – и.о. меня, всем даешь суверенитет. Ельцин что же… отбирать его будет? Если дернется, все республики сами, уже без нас, с ним разберутся!

Главное начать. Еще раз: все по закону, все гладко и по-мужски. Страна ж вразнос идет… это ж видеть надо!..

Бакатин молчал. План Горбачева ему не понравился. А Шапошников встал, резко, по-военному отодвинул стул:

– Разрешите, Михаил Сергеевич? Я сегодня же напишу рапорт об отставке!

Горбачев окаменел.

Ну и дурак, значит, – тихо выдавил он из себя.

14

Александр Исаевич ходил и ходил вдоль забора; зима задержалась, если бы здесь, в Вермонте, была весна, забор, конечно, стал бы уже цветущей изгородью. Но сейчас – гадко, все время ветры, постоянные ветры; Кавендиш – это гигантская аэродинамическая труба, где ветры тут же становятся стихией.

Александр Исаевич так и не привык кхолодам. Советские лагерники (как и партизаны в войну, кстати говоря) не чувствовали холода. На зоне что только ни происходило, но на зоне не было гриппа. Как? А вот так! Если бы врачи, медицина догадались комплексно изучить выживание человека в абсолютно нечеловеческих условиях – да уж, сколько бы новых методик открылось, каким предстал бы – перед всем миром – советский человек, измученный, уже дважды, трижды, четырежды убитый, но все равно живой, сколько было бы новых Нобелевских премий по медицине, по психологии, по философии…

У Александра Исаевича привычка. Когда Александр Исаевич думает, он всегда ходит. И вообще: он любит мерить землю ногами (или балкон, свой деревянный балкон: здесь, в Кавендише, на втором этаже деревянного дома, длинный, узкий балкон). Мыслить – это работа. Нельзя, невозможно мыслить и… завтракать, например. Что-то одно: либо завтрак, либо работа!

Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался, конечно, в еще большем уединении. Какая это сладость-думать! Как тащит, как влечет его к себе одиночество…

Не все, совсем не все он понял о Советской власти.

Далеко не все.

То, что не понял, он понял только здесь, в Америке.

Александру Исаевичу очень был интересен он сам. Блокнот и ручка – всегда рядом. Всегда наготове. У Александра Исаевича – замечательная привычка: трястись над своими тетрадками. Над каждой страницей. Над записными книжками, блокнотами и даже случайными листками.

Он никогда ничего не терял. Вместо жизни, ее соблазнов, ее прелести, у Александра Исаевича всегда был здоровый образ жизни. Он искренне завидовал Пушкину, который писал лежа в кровати, по утрам, и небрежно скидывал написанные странички (не пронумерованные!) на пол! Он презирал гениальную иронию Пастернака: если ты знаешь, что ты – нужен, не стесняйся, позови себя сам, не жди, когда тебя позовут другие (да и позовут ли?..).