Русский ад. Книга первая

– Я не меняюсь, нет! – оживился Горбачев. – Нов плане направленности, в плане видения ближайших перспектив у нас с ним принципиальных различий нет. Пока… нет, – поправился Горбачев. – Но Ельцин неадекватен, это омрачает, Раиса! Позавчера принес на Президентский совет рисунки герба России. Похвалиться хотел. Смотрим: кустарник какой-то. И не поймешь, что напихано, а сверху на кустах орел сидит. При двух головах. На каждой – корона. Двуглавое чудище! «Ну, – Ельцин тычет пальцем в орла, – это кто? на кого похож?» (Намекает, видно, что на него, на Ельцина.) А Стасик Шаталин не выдержал, брякнул: «Урод, господин Президент!»

Горбачев засмеялся.

– Правда такой герб? – всплеснула руками Раиса Максимовна.

– Я им объясняю, – подхватил Горбачев, – глупо искать вкус в дерьме. Эта ж свобода ваша сейчас как дерьмо! Ресурсов нет, денег нет, – я упразднил, Раиса, 80 министерств! 65 тысяч чиновников идут под нож накануне зимы.

Вы хотели? Я подчинился. Нате, жрите! Так Минфин России закрывает – в ответ – счета для всех вузов союзного подчинения.

Гена Ягодин, министр, беспокоится: Михаил Сергеевич, у нас будет «Тяньаньмынь»! На Госсовете, – Горбачев по-прежнему ходил по палате, – вдруг уперлись в бюджет. До конца года надо 30 миллиардов. Хоть умри! Ельцин набычился: «Не дам! Не дам включить печатный станок!»

Явлинский Григорий ему и так и сяк… «Н-нет, – кричит, – ваши деньги вообще уже ничего не стоят!»

Вызвали Геращенко, он разъясняет: денег в Госбанке нет, а государство без денег не может.

«Не дам, и все!» – рычит Ельцин! Еле-еле уговорили его не разгонять хотя бы Минфин. Кто-то ж должен распределить деньги, если мы их найдем!

«Ладно, – говорит, – пусть живут до первого декабря!»

Представляешь, какой уровень дискуссии сейчас на Президентском совете? Я сижу, переполняясь гневом. А Ельцин, правда: то ли водкой оглоушен, то ли еще что, но оглоушен здорово: этот пельмень все время на грани нервного срыва. Не забыл сукин сын, что двадцать пять миллионов людей за него вообще не явились голосовать! Его ж выбрали сорок миллионов из ста трех!

Раиса Максимовна качнула головой:

– Сорок миллионов идиотов… Сорок миллионов!

– Ты пойми, – оживился Горбачев, – если сейчас Союз государств не сделаем мы, его сделают они, «незалежные»! Встретятся подальше от Москвы, перепьются вусмерть и по пьяной роже бабахнут: Срочный Славянский Союз! Президентом будет Ельцин. Сразу новую карту нарисуют. Народу пообещают хлеб и мясо. Они большие мастера обещать. Водку дешевую! Ельцин уже заявил, что в декабре Гайдар полностью отпускает цены. Так Явлинский, я скажу, Григорий чуть со стула не свалился! Что будете делать, спрашивает, когда народ на улицы выйдет? Все молчат, и Ельцин молчит. Короче, так: додержаться, додержаться надо, это как конечная цель. Вина хочешь?

…Что, что случилось с Раисой Максимовной? Почему именно сейчас, в эти минуты, она остро, вот просто до боли поняла, все, о чем только что сказал ее муж, это даже не конец, хуже – это падение?..

Она смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, вдруг переставшим понимать своих детей.

– Тебе не кажется, Миша: если до сих пор у нас что-то не получилось, значит, это не получится уже никогда?

Горбачев вздрогнул:

– Ты о чем?

– У нас с тобой путь на Голгофу, Миша… У нас с тобой, – повторила она. – Вдвоем. Иисус был один. А мы – вдвоем, нам легче.

– А мне наплевать, – махнул он рукой. – Раньше надо было бежать, раньше! Помнишь, ты тогда что говорила? Ты была против. Мы гуляли с тобой по саду, и я делился. А сейчас – поддаешься. Уже чуть не плачешь. Стоять, Захарка, так до конца. Скольжение будет, я не отрицаю, но… – Горбачев вдруг лукаво улыбнулся: – Я ж тут много хороших аргументов наскирдовал, и я – упрямый хлопец, ты знаешь…

– Да, останавливаться сейчас нельзя, поздно… – вздохнула Раиса Максимовна. – Сейчас поздно. Мераб всегда говорил: есть смерть, и есть – мертвая смерть.

– Мераб, да…

В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.

– Мераб… он как, ты не знаешь?

– Он умер, Миша.

– Как умер?! Когда?

– Еще зимой. У самолета. «Если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа…» – знаешь, да? Он так говорил.

– Не знал…

– Мераб летел из Америки через Внуково. Грузины тут же его узнали, стали орать: «Да здравствует Гамсахурдиа!» Плевали Мерабу в лицо, загородили трап… Он – психанул.

Повернулся, прошел все летное поле, толкнул первую же дверь в терминал и упал: инфаркт.

– Да… – Горбачев задумчиво жевал листики салата. – Да…

– Ты правильно решил, Михаил Сергеевич: уходить глупо. Шли, шли… Всенародно избрались. И вдруг – уходить.

– Мераб, Мераб… – задумчиво говорил Горбачев. – Мераб… Буду о нем говорить, да…

Было слышно, как здесь, в столовой, идут настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:

– Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который изменил мир.