Русский бунт

Я Терентию иной раз хлеба подношу, а иной раз и беседу немногочисленну завяжу. Странныя взглядов человек! Всё сокрушается об судьбах об искусства-то на Руси красноречивой; художник, дескать, нужный в штабе человек, пока-мол художник малюет канал сей — стоит канал; не будет художника — то и канала не будет на прочь. Десять художников Петербург наш спасают, говорят, да и тех-то никто не знают. А ты — Татьяна — картину купи, али сивухою снабди, не то уж через лет пять не будет ничего.

Ну, ты уж веселишься, знаю на верно, веселишься, — а вздору ихнего послушать не без занятности бывало.

Увлеклась, радость, начинала ведь совсем и не об том. Так вот, поелику достался мне полароид сей, то и рассудила я Терентия нашего запечатлеть — всяко интересней боянистов.

Приде на канал в вечеру, никого я там не обнаружила. Лишь токмо вороны цапаются да снег унылый. Пожамши плечьми, рассудила я завтрема идти опять. Пришла завтрема — нету Терентия. И два, и три дню — итог один и тот ж. Ну, — думаю, значит, — пианствует, чай; болезнь души сталбыть, ничего, воротится.

Неделю ходила — вечер всяк — нету и нету. Ничегось, думаю, канал и сам собою хорош. Но ужесть-то какая! — на седьмый день канал тот канул!

Иду я, значит, по Столярному переулку — со знанием иду, что вот сейчас будет Кокушкин мост, оттудова налево, а у Сенного моста и Терентию быть должно, — иду, а завмест моста сразу Садовая улица. Вот же ж дичь, — думаю, — зазевалася на верное. Отправилась на Сенную, вокруг хлопья кружат аки пчёлы, горожане снуют деловитые, мороз аж подъёживает. В уголке Сенной, где за ларьком газетным выход на канал — уж настолько-то наш дистрикт мне известен, — вдругорядь изниоткудова тупик: стоит дом жёлтый, с апотекой, и хохочет. Я — давай людей останавлять, расспрос учинила: не подскажете, любезный, где ж тут Грибоедовский канал? Тьмократно раз спрошала, всё сие же: да тут где-то! И в снегах вечерних исчазали. Пол вечера проносилася что твоя антилопа — на переулке Гривцова, за Петербургским университетом, на Невском проспекте — отсутствие канала полнейшее! Надоумилась я карту осмотреть: Фонтанка, Мойка, Обводный, Крюков — спокойно и прилично на долженствующих местах, а Грибоедовский, сиречь Екатерининский, — как испарился. Божусь тебе! Будто напросто сомкнули город, яко по шву, остров со островом соединили — и всё. Трудно и придумать такие ни на что не похожие обстоятельствы!

В превеликой задумчивости дни все эти я и проходила. На других каналах оказамшись, смотрела во все глазы — и, радость, на каждом свой постовой художник: стоят, малюют. Про Терентия спрошала, отвечали, не видали, дескать, сгинул, бедолага, земля пухом. Случай сей, отменный от прочих, поведала после Бориньке. Думала, скажет, что не при своём уме я. Однакож куда там! А! — говорит. — Терентий Понываев? Как не знать? Я его заарестовал третьего дня. Нет, это уж через чур, — сказала я. — Ты ведь магометанами занимаешься! Изволь объяснений предоставить!

И предоставил. Хаживая как-то около моему дому — в вечер, каковой отведён был под синематографа посещение вместе, — Борис наш повстречал Терентия. Знакомство своё на первую пору составили, а далее направился Борис гулять со мною, на прочий же вечер паки пришёл нарочно к нему, теперь ужо с идеею. Поелику Терентий в премизерной в нашем городе находится славе, Боринька вздумал испросить себе задёшево портрет. Чтож, Терентий его и сообразил, через неделю всё готовое было, но Борису не по душе портет етот пришёлся, оттого он и заарестовал художника допреждь того, как тот удачный портрет не сочинит. И продолжал кричать Борис: анафема! антихрист! его бы злой смерти предати след! пусть портрет исполнит реальный, тогда поговорим.

Я стукнула Бориса пребольно по голове. Что за любоначальство! — я воскликнула. — Тотчас веди меня к несчастному. Привёл, — а в нашем Присутствии камеры особыя, не для просто смертных, глухие напрочь, — Терентий и сидит тама мятежный. Како меня узнал — улыбкою озарился: от такой кажется, что зубы все на лице сей же час полопаются.

Вы простите покорнейше, — заговорила я с извинительным жестой, — дурака етого, недоброхотство его. Маскерад какой-то, право дело.

Я прощаю, Бог простит, — ответил он. А улыбка юродивая… — Да токмо рисовать его преосвященство я не стану.

И не рисуйте, — я сказала, а Борису за спину взгляд смертонесущий адресовала. — А токмо можно старый портрет мне лицезреть?

Отчего ж? — отвечает и достаёт торбу свою. Змий натуральный на картине сей мне предстал: из кожи чорной плащ, волос хмурый, адской прищур и оскал нечеловечий. Глядел Борис с картины бесконфузно и как-то ботинку о зрителя вытирая, вот-вот в темницу поведёт как будто бы.

Похож, — я проговорила с хохотом. А потом Бориньке: — Борис, отпустить его надобно, а не то допляшемся, только и гляди. Лучше б ты магометан ловил, ей-те-богу.

Да ведь опасный характер! Дух бунташный! — говорит, не делая симпатии вовсе. Ну, это уж не про нашу честь, были бы дураки, — я ему. И ко второму беседователю оборотилась: — Вы свободны.