Русский бунт

И представь себе, радость, в етот же вечер и воротился канал Грибоедова. Малюют его Терентий, язык высунут в одухотворении. И како мимо ни пройду — всё берет свой сымают. Да и другие художники — таких же почестей достаивают.

Ну полно, шутки в сторону, твоя теперь очередь. Что друг твой, Шелобей, — как его ансамбль? И Стелькин твой что — не бросил тебя на произвол, не отпустил педагогические удила? Тебе удалось ретироваться в зимнюю дачу иль ещё что попрепятствовало? Как видишь, я всё помню, чего нельзя о прешагнувшем все лишь мыслимые приличия тебе сказать.

Ну всё, письмо своё кончаю и несмотря на преобидныя бессовестность и хлад адресата, впрочем пребываю

Твоя Тани

Я отложил письмо и уставился в штору. Фотография — и — Таня. Дико. Странно. Почти невозможно. У неё фотография-то только в паспорте и была… Я попытался представить её — и не смог: слишком смутно, слишком призрачно и далеко…

Ветер скребётся в щёлки окна (топят только утром и вечером, — ночь стынет), за шторой — тень кошки охотится за тенью, из комнаты доносится истеричный Шостакович. Я варил себе какао (вернее — какави). А этот язык?.. Я пытался гнать эту мысль, но понимал, что когда она перейдёт на церковнославянский — за переводом придётся обращаться к Стелькину…

— Ведь правда же — страшно? — сказал я Варьке, сидевшей на подоконнике, и почесал ей за ухом. Она благодарно облизала мне руку.

Это письмо — липкое, прошибающее виной — надо было чем-то срочно зачитать. Ленясь мудрствовать, я достал свои «Безделья и сомнения».

51

Непонятно почему всю следующую ночь Шелобею снились гуси. Но они снились.

И так ему осточертели, что Шелобей проснулся в три часа. С тоски пришлось дойти до кухни, заварить какао, высунуться в окошко и жадно вдыхать летне-липовый воздух вперемешку с жёлтым «Кэмелом»: он усиленно старался следовать Лидиному запрету и не думать о тире. Почти получалось. Но тут — шмяк — ему на голову кто-то плюнул.

Он высунулся и посмотрел наверх: негодяй скрылся — только бычок сигаретный мимо пролетел.

— Ни Бога, ни людей! — воскликнул Шелобей, ероша харчок в кудрях, и плюнул в окно.

52

Шелобей Степанович и Лида Ивановна — съехались (Шкапские-старшие умотали куда-то в Марокко). А всё-ж-таки квартирный вопрос тыкал под рёбра зубочисткой!

Как-никак, они нищие — и только две недели могут свободно распоряжаться этой квартирой (трёхкомнатной) на Балчуге. А дальше — надо искать работу, отмахиваться от друзей, ходить в магазины. И вообще — если честно — стрёмно взрослеть!

Это была не единственная проблема: обоим хотелось подальше от душной и пытливой Москвы, но Лида — хотела в Монголию, а Шелобей — в Англию (конкретно, в Шенди-холл, на могилу Стерна, «Тристрама Шенди» которого он совсем недавно дочитал; Шелобей так и не выяснил, от кого была та посылка с книжкой), если же совместить их кошельки — выходила сумма восемьсот девятнадцать рублей пятьдесят пять копеек (на две недели). Не зная, как им быть (но тщательно обыскав все ящички), Лида с Шелобеем готовили плов.

— А соберём тусовку, что ли? — предложил Шелобей.

— Не знаю. Я что-то устала от людей. — Её глаза были такие, будто ещё чуть-чуть и её поведут на убой. От жары последние дни голова и правда делалась свинцовая. А тут ещё эта докучная сессия!

Шелобей (с пахнущими луком руками) подошёл к ней и осторожно поцеловал в ушко. И тут же зашептал:

— Я тебя…

— Прекрати! — Лида отшарахнулась, дерзко всхлюпнула носиком и продолжила резать курицу.

(Этот дикий запрет на слова «я тебя люблю» всё не прекращался. Шелобею оставалось только мириться с этим, но объяснения в духе: «я тебе не верю!», «всегда вы так говорите, а потом сбегаете!», «давай не портить наше чудесное время!» — его, по правде, заколебали уже).

— Ну хорошо. — Шелобей умыл руки. — Я тогда на митинг пойду.

Проходил тут один — как раз неподалёку — несанкционированный.

(Разумеется, Шелобей плевать хотел на всю эту активную гражданскую туфту — это он Лидочке назло.)

— Ты дурак? — Она даже не положила нож.

— Типа того.

— А если тебя заберут, арестуют, — что я буду делать?

— Писать письма на тюрьму. — Шелобей нагло закурил (на кухне же нельзя!).

В глазах Лиды, неловко сморщившихся, застыл водянистый испуг: её губы вздрагивали, но не решались говорить об этом открыто; нос какое-то время держался, а потом тоже затрясся истерически.

Лида упала без сознания.

Браня эту глупую сонницу, Шелобей (всё с сигаретой в зубах) вытащил из её кулачка нож и перетащил Лидочку в спальню. Уложив её, выкурил ещё пару сигарет, добросал в казан всё необходимое, — и пошёл к Лиде в комнату, покемарить (там был кондиционер). Шелобей, сердитый, лежал. Взглядывал на Лидин затылок, думал ожесточённо. И что дальше? Сначала отговаривает от тире — придурь, видите ли, ребячество, понимаете ли! — а потом…

— Я тебя люблю, — пробормотала она во сне (просто, по-детски), причмокнула и обняла покрепче подушку. Шелобей разозлился на свою злость и отпечатал крепкий поцелуй на её затылке.