Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

В недавней книге, посвященной русскому реализму второй половины XIX века, Молли Брансон делает предметом своего изучения материал изобразительного искусства и художественной литературы и связывает вопрос реализма с острым интересом художников и писателей к отношениям между действительностью и различными формами ее репрезентации. Предлагая широкий обзор теорий реализма, Брансон указывает, что в рассматриваемый ею период понятие реализма функционировало как указание на значимость вопросов репрезентации, а также на неизбежные сложности и потенциальную невозможность их удовлетворительного решения. В моем подходе к вопросу о реализме я рассматриваю принципиально другой материал – журнальную публицистику и критику. Мое предположение заключается в том, что игнорирование проблемы репрезентации в сфере журналистики как раз и послужило не только контекстом, но и продуктивным условием тех напряженных дискуссий о вопросах реализма, которые Брансон описывает в сфере искусства и литературы[806]

.

Я полагаю, что представления о реализме, сложившиеся в демократической журналистике, были обусловлены фундаментальной слепотой к эпистемологическому аспекту проблемы репрезентации. Демократическая критика отдавала предпочтение «действительности», «жизни», «реальности» социального бытования, рассматриваемого посредством метафор из естественных наук и социологии, в ущерб эстетическим и философским вопросам. Отказ от эстетики подразумевал, что «истинные», «верные» и «искренние» печатные тексты способны подлинно и полно выражать человеческий опыт и общественную действительность. В результате проблема репрезентации переставала рассматриваться с точки зрения эпистемологии и рассматривалась с точки зрения морали. В логике реализма действительность могла быть искажена не потому, что невозможно договориться о том, что она такое, и не потому, что, какой бы ни была эта действительность, она может быть недоступной для репрезентации, а потому, что тот или иной автор искажал действительность в силу своей моральной, идеологической или интеллектуальной несостоятельности.

Игнорирование эпистемологического аспекта репрезентации позволяло перевернуть саму предпосылку реализма: даже когда реалисты писали, что действительность первична, а текстовая репрезентация вторична, растущее культурное значение их собственного письма показывало, что социальная действительность могла получать реализацию преимущественно путем репрезентации в прессе: те аспекты человеческого опыта, которые оставались за ее пределами, в значительной степени переставали «существовать» и не получали возможности подвергаться осмыслению. Этот фундаментальный «парадокс реализма» позволял прессе выйти далеко за рамки «выражения» или «измерения» социальной жизни – пресса оккупировала социальное бытование и личный опыт своих субъектов, вовлекая читателей и писателей в сферу развивающегося печатного капитализма.

Задача статьи состоит в том, чтобы проследить развитие риторики реализма в знаковых текстах демократического дискурса с 1840‐х по 1870‐е годы. Я буду рассматривать этот процесс как один из национальных вариантов развития капиталистической модерности, основанной на опосредовании человеческого опыта информационными технологиями – на медиации, которая может оставаться незаметной для самих современных субъектов: в XIX веке быть современным предполагало вхождение в поле прессы аналогично тому, как в XXI веке быть современным означает участие в цифровых медиа.

Демократический дискурс и аудитория «толстых» журналов в поле прессы

Мой акцент на демократическом дискурсе отражает доминирующую культурную роль тех толстых журналов, которые опирались на идеологически прогрессивную критику и публицистику, формируя новую «демократическую публику». Она состояла из людей, чей статус и самопонимание были в меньшей степени функцией их принадлежности к традиционному сословию, но в первую очередь производными от их чтения и письма в печатной сфере. С ускоряющимся ослаблением категорий сословного общества в середине XIX века быстро росло число образованных разночинцев, чей социальный статус становилось все сложнее определять в соответствии с сословными ориентирами[807]. Выпадавшие из традиционных сословий и институтов разночинцы и составляли ядро растущей «демократической публики». С ее развитием их идентификация и самоидентификация все больше приобретала не социальные, а культурные формы.