Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

«Записки из подполья» принято считать первым текстом Достоевского, где сочетание психологизма, идеологичности, философичности и экспериментальности повествования предвосхищает его великие романы. Если генезис и содержание философских идей «подпольного парадоксалиста» изучены основательно[922], то связь повести с современной автору психологией и физиологией почти не исследована. Возникает вопрос: что именно такой ракурс может сказать нам о поэтике Достоевского и об эволюции крупной прозаической формы в России XIX века? Чтобы ответить на этот вопрос, я сопоставлю «Записки из подполья» с наиболее известным русским физиологическим исследованием начала 1860‐х годов – «Рефлексами головного мозга» И. М. Сеченова. Главная задача – объяснить, каким образом Достоевскому удалось создать не просто влиятельный философский текст, но экспериментальное повествование, расширяющее возможности психологической прозы.

Ответ кроется в том, что Достоевский воспринял статью Сеченова, прочитанную им в газете «Медицинский вестник» в самом конце 1863 года, как интеллектуальный вызов и как дискурсивный образец для художественного ответа – написанной в январе – мае 1864 года повести «Записки из подполья». Ее специфика заключается в том, что Достоевский одновременно и полемизирует с теорией Сеченова о тотальной детерминированности свободной воли и произвольных действий человека, и использует риторические и повествовательные модели Сеченова, чтобы показать, почему эта теория недостаточна и чем ее нужно дополнить.

Имплантируя физиологический дискурс в художественный ради полемики, Достоевский, сознательно или бессознательно, расширил формальный репертуар прозы в изображении длинных цепочек психологических реакций, устроенных наподобие рефлекторной дуги. Сопоставление научного повествования Сеченова и прозы Достоевского позволяет лучше объяснить генезис и специфику нарративного изображения сознания и психики его героев[923]

. С одной стороны, Достоевский наследует традиции психологической исповедальной прозы 1850‐х годов («Дневнику лишнего человека» И. С. Тургенева[924]) и привычному для того времени способу создания субъективности героя через социальную и психологическую детерминированность его поступков. С другой стороны, исследователи справедливо видят разрыв не только между психологическим стилем Достоевского 1860‐х годов и прозой 1850‐х, но и качественное различие между двумя периодами его творчества – до и после каторги. В свете главной идеи этой статьи можно обозначить эту разницу как переход от условно

романтического типа репрезентации психических процессов к более рационализированному и позитивистскому

, опирающемуся на дискурс, метафоры и модели мышления физиологии и биологии середины XIX века.

Такой подход к исследованию соотношения научного и художественного языков в эпоху позитивизма и реализма давно практикуется в англистике. Его начало положено классической книгой Джиллиан Бир «Darwin’s Plots» (1983), в которой она объяснила, как язык, метафоры и эволюционное мышление автора «Происхождения видов» изменили не просто способ мыслить об окружающей реальности, но и сюжетосложение викторианского романа. Так, в главе о «Миддлмарче» Джордж Элиот Бир демонстрирует, как, осмысляя понятие Дарвина «inextricable web of affinity», Элиот строит сюжет о тесно переплетающихся жизнях разных людей маленького городка. Герои связаны друг с другом не только генетически, экономически и социально, но и благодаря поразительно сложной системе психологических соответствий, свойств, повторений одних и тех ситуаций, постоянной изменчивости[925]. Открытие Дж. Бир вызвало к жизни несколько книг Джорджа Ливайна, в частности «Darwin and the Novelists: Patterns of Science in Victorian Fiction» (1988), где он показывает, как границы двух типов репрезентации – научной нефикциональной и художественной фикциональной – размываются. При этом Ливайна интересует не «влияние, а усвоение и тестирование дарвиновских идей и установок (даже когда писатели не думали о них как о дарвиновских) в воображении викторианских романистов»[926]. Такой подход оказался исключительно продуктивным, поскольку позволил преодолеть, во-первых, интерналистскую замкнутость истории науки и истории реализма на самих себя, а во-вторых, разомкнуть порочный круг исследований узко понятых влияний и посмотреть на то, как «научный» и «художественный» дискурсы (разумеется, в их тогдашней фазе развития) соревновались друг с другом, эксплуатируя подчас одни и те же нарративные модели, в объяснении устройства реальности.