Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Достоевский был категоричен и пристрастен, когда упрекал Сеченова и его русских коллег в недостатке эрудиции. Реконструированная в XX веке интеллектуальная биография Сеченова показывает, что он не только проводил исследования в парижских, венских и берлинских лабораториях Клода Бернара, Карла Людвига и других светил европейской физиологии, но и был начитан в философской, психологической и естественно-научной литературе. Так, например, в письмах 1867–1868 годов из Европы к будущей жене М. Боковой он сообщает о своем чтении Фихте, Канта, Шеллинга, Гегеля, Гербарта, Гельмгольца[934].

Тем не менее Достоевский уже в 1863 году воспринимал Сеченова как идеологического противника, с теорией которого он не мог согласиться и на протяжении всего последующего творчества использовал фамилию Сеченов и фразу «рефлексы головного мозга» как символ ложного мировоззрения. Первым таким текстом и стали «Записки из подполья». Сопоставление повести со статьей Сеченова приводит сразу к нескольким выводам. Прежде всего, бросается в глаза очевидная полемика Достоевского с физиологом на идеологическом и дискурсивном уровнях – споре о свободе воли. Полемика предполагает, что текст «Записок» насыщен маркированными словами и выражениями, отсылающими к физиологическому дискурсу, как правило связанному с исследованиями Сеченова и других позитивистов. Во-вторых, открытая физиологом сложная рефлекторная дуга, построенная на ее основе модель психического процесса и повествование о ней в «Рефлексах головного мозга», как я постараюсь доказать, парадоксальным образом стали для Достоевского новой и весьма продуктивной моделью изображения психических процессов подпольного человека.

Теория подпольного человека как полемика с Сеченовым

Идеология парадоксалиста и его атака на теории разумного эгоизма получили исчерпывающее описание в монографии Дж. Сканлана, убедительно показавшего, что герой оспаривает две разновидности разумного эгоизма – психологическую и нормативную[935]

. Полемизируя с воображаемыми идеологическими противниками (позитивистами, эволюционистами, социалистами), подпольный человек апеллирует к главному козырю – «свободному хотению» человека, которое и делает его свободной индивидуальностью. По точному определению Р. Г. Назирова, «исповедь подпольного человека в первой части повести представляет собой парадокс о свободе воли и необходимости»[936]. Вслед за Р. Г. Назировым я утверждаю, что само слово «хотение» (конечно, известное по русской народной поговорке) могло быть заимствовано Достоевским из финала статьи Сеченова, где оно обобщается до уровня понятия и трактуется как самообман современного человека, убежденного в свободе своей воли и способного управлять своими «желаниями» и «хотениями»[937]

.

Как показали историки физиологии, в «Рефлексах головного мозга» Сеченов дискредитировал философское обоснование идеи свободной воли, предлагая ему взамен сугубо физиологическое, основанное на эмпирических опытах[938]. При этом ученый не просто элиминировал мысль и сознание из процесса образования ощущений (возбуждение и торможение), но встроил их в сложную рефлекторную цепочку[939]

, в которой мысль трактуется как «психический рефлекс без конца»[940]. Более того, Сеченов пришел к выводу, что существующие в бытовом языке понятия не позволяют точно охарактеризовать гораздо более сложный феномен, и поэтому начал разрабатывать новый язык описания: «Читатель явно видит, что тут какая-то путаница или в способах выражать словами свои ощущения, или даже в самых ощущениях и связанных с ними понятиях и словах»[941]. Увлеченный популяризацией своих идей и одновременно разработкой терминологии, адекватной новому научному представлению о мозговой деятельности, Сеченов часто оперирует понятиями из обыденной сферы («мысль», «желание», «хотение», «страстность», «любовь»), но придает им научное значение в контексте своей теории.

Так, вначале Сеченов показывает, что мысль в его концепции синонимична желанию, так как желания часто возникают в форме мыслей. В отличие от желания, которое люди подчас связывают с капризом, «хотение очень часто принимают за акт самой воли»: «я хочу и не исполню своего желания; я устал и сижу; мне хочется лечь, а я остаюсь сидеть»[942]. Сеченов разбирает случаи, когда человек, если захочет, может поступить «даже на изворот своему желанию» (это как будто цитата из речи подпольного человека): «я устал и сижу, мне хочется (неправильность языка, если хотение бесстрастно) лечь, а я встаю и начинаю ходить».