Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Стоит ли говорить, что апробированный метод открывает новые перспективы и в изучении русского реализма[927]. Пока в этой области сделано непростительно мало, хотя важность научных физиологических теорий XIX века для литературных жанров и дискурсов всегда осознавалась. Так, например, влияние книги Сеченова на дискурсивное пространство 1860‐х годов замечательно описал Майкл Холквист. Анализируя роман «Отцы и дети», он утверждал, что Тургенев тестировал новый тип дискурса – сциентизм, «язык фактов», который пропагандировал Сеченов начиная с 1860 года на своих лекциях в Медико-хирургической академии. Однако роман Тургенева опередил появление книги Сеченова и создал влиятельный дискурс, смоделировавший восприятие «Рефлексов головного мозга» как нигилистической книги в 1863–1866 годах и приведший к ее запрету[928]

. После новаторского исследования Холквиста изучение переплетения физиологического дискурса и сюжетики русской прозы получило более глубокое истолкование в монографиях Сабины Мертен и Валерии Соболь, в которых «Рефлексы головного мозга» рассматриваются лишь как важнейший памятник публичной полемики 1860‐х годов, обновивший язык описания человека и задавший новую эпистемологическую парадигму[929]. (Более детально на примере позитивистского понимания природы любовного чувства эта проблема рассматривается в статье В. Соболь в настоящем сборнике.)

Предлагаемая статья прощупывает основные пути, так сказать нервные узлы, этой системы на примере «Записок из подполья» и намечает ключевые аспекты для изучения генезиса фирменного стиля Достоевского.

Достоевский и Сеченов

Еще в 1966 году Р. Г. Назиров справедливо предположил, что Достоевский знал о статье Сеченова в газете «Медицинский вестник» и вступил с ней в полемику в первой части «Записок из подполья», когда употреблял заимствованное у физиолога выражение «бесстрастное хотенье»[930]

. Однако Назиров не развил этого проницательного наблюдения, как не воспользовалось им и англоязычное и немецкоязычное достоевсковедение, хотя в 1990–2000‐е годы вышли монографии Х. Мурав, Дж. Сканлана и С. Мертен, посвященные тому, как Достоевский реагировал на научные теории и дискурсы своего времени. Так, Х. Мурав упоминает о резонансной книге Сеченова, отдельное издание которой 1866 года имелось в библиотеке Достоевского, но лишь в общем контексте «разумного эгоизма» и позитивистских теорий 1860‐х годов[931]. Только Г. Кичигина в недавней книге об истории лабораторной физиологии в Российской империи в одной фразе отмечает, что Достоевский в «Записках из подполья» оспаривает открытия физиологии, отрицающие свободу человеческой воли[932]

.

История восприятия Достоевским исследований Сеченова – это тот случай, когда ответ на вопрос «читал ли автор текст другого автора?» является всего лишь отправным пунктом, позволяя сосредоточиться на проблемах поэтики и наррации. Благодаря отметке в записной книжке Достоевского «Память чувства (статья Сеченова)» (20: 170), мы знаем, что он прочел статью в октябрьских номерах «Медицинского вестника» в ноябре – декабре 1863 года, то есть за месяц до написания первой части «Записок из подполья» в январе – феврале 1864 года (5: 375)[933]. Записная книжка начала 1860‐х годов не сохранила никаких соображений Достоевского о личности или исследованиях Сеченова. Лишь позднее, в 1877 году, Достоевский в письме А. Ф. Герасимовой дал свою оценку известного ученого:

…у нас большинство наших специалистов – все люди глубоко необразованные. Не то в Европе, там встретите и Гумбольдта, и Клод-Бернара, и проч<их> людей с универсальной мыслью, с огромным образованием и знанием, не по одной своей специальности. У нас же люди даже с огромными талантами, Сеченов например, в сущности человек необразованный и вне своего предмета мало знающий. О противниках своих (философах) не имеет понятия, а потому научными выводами своими скорее вреден, чем приносит пользу (29₂: 144).