Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

– Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет!

 – прерываете вы с хохотом. – Наука даже о сю пору до того успела разанатомировать человека, что уж и теперь нам известно, что хотенье и так называемая свободная воля есть не что иное, как…

– Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то и… осекся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего они зависят, по каким именно законам происходят, как именно распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и проч., то есть настоящую математическую формулу

, – так ведь тогда человек тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же обратится он из человека в органный штифтик или вроде того: потому, что же такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном вале? (5: 114).

Как мне представляется, в конце первой реплики после многоточия должно было следовать скандальное слово «рефлекс», но «внутренний» собеседник перебивает парадоксалиста, и читатель должен сам расшифровать намек. Подсказкой для именно такой дешифровки служит глагол «разанатомировать», отсылающий к физиологии, препарированию лягушек, то есть образам, неразрывно ассоциировавшимся с фигурой Сеченова в середине 1860‐х годов[946]

.

На примере этих цитат видно, как Достоевский тематизирует понятие «хотенья» и смежные с ним слова типа «каприз», пародируя научный язык Сеченова, однако бросается в глаза, что риторика этих рассуждений героя содержит множество фраз, отсылающих к научному механицизму и математике (клавиша, штифтик, математическая формула). Иными словами, писатель смешивает несколько дискурсивных полей разных точных наук (математики, положительной философии, физиологии), создавая эклектичный конгломерат идей, который тому же Сеченову или другому узкому специалисту эпохи должен был показаться явным передергиванием.

Несмотря на то что у Сеченова научное понятие «хотенья», в отличие от обывательского языка, лишено семантики страсти и свободного выбора, Достоевский концептуализирует его именно в широкоупотребительном смысле, делая его символом акта свободной воли, вопреки тезису Сеченова, не зависящего от внешних причин. «Хотенье» становится лейтмотивом поведения подпольного человека, и во второй части «Записок» герой и его противники неоднократно манифестируют свою волю через глаголы «хотеть» и «мочь», понятия власти, тирании, господства, рабства и подчинения. Такой тезаурус выступает лишь дискурсивным воплощением проблемы свободной воли, которая реализуется через сюжетные ситуации, основанные, как показал Цветан Тодоров, на гегелевской диалектике отношений между рабом и господином[947].