Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Подобный повествовательный «парадокс» заставляет читателя усомниться не только в том, что реально, а что вымышлено в самом романе, но и в непроницаемости границы между двумя этими мирами. Эта онтологическая неопределенность обостряется также постоянно всплывающими в романе мотивами «лжи», «фальши» и «искренности». Неумение Бакланова отличить истинное от ложного – одна из центральных тем романа, и недоумение читателя становится таким образом дополнительным инструментом интерпретации текста. Сама нарративная структура «Взбаламученного моря» вынуждает читателя размышлять о разнице между реальностью и вымыслом, правдой и правдоподобием.

«Искренность» становится предметом жарких споров между «Писемским» и его героями в этой части романа: «Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! – сказал я ему однажды. – Я совершенно искренен, совершенно! – отвечал он мне. – Нет и нет! – кричал я ему»[1061]. Похожие претензии «Писемский» предъявляет и Софи: «Вы ужасная притворщица! – начал я прямо. – Не может быть, нет! – воскликнула она. – У вас все только для наружности, и даже я знаю, что такое в вас искреннее. – Ну, что же во мне есть искреннего, что искреннего? Скажите! – пристала она ко мне. – Сколько могу отгадывать, так любовь к разнообразию»[1062]

.

Бакланов и Софи, в свою очередь, обвиняют своего создателя в равнодушии стороннего наблюдателя: «Есть-таки, есть холодок и безучастие, – подхватил Бакланов. – А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, – объяснил я ему. – Именно, именно! – подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку. „О, сирена, сирена!..“ – подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем»[1063]. Здесь Бакланов почти что обвиняет своего создателя в равнодушии к судьбе его персонажей, однако иллюзия правдоподобия сохраняется благодаря тому, что «Писемского» вновь отвлекает зов созданной им самим «сирены». На протяжении всего романа автор-повествователь постоянно апеллирует к читателю в типичном для романов этого периода стиле, но только в пятой части, с появлением «Писемского», он пересекает онтологическую границу уровней повествовательной реальности.

Этот фрагмент интересен как пример особого типа металепсиса, который генерирует в тексте присутствие «Писемского» – персонажа, обитающего на границе мира вымышленного и мира реальности. Кроме того, в последних строчках фрагмента содержится ключ к интерпретации сцены литературного чтения в главе «Окончательная перемена», метафикционального ядра романа, содержащего в форме диалогов и замечаний мысли А. Ф. Писемского о теории и практике литературного реализма. Упомянутый «Писемским» Евсевий Осипович Ливанов – это дядя Бакланова, который появляется в романе не только как гость и поклонник Софи, но и как персонификация «идеального читателя», способного интерпретировать представленный текст именно так, как этого хотелось бы автору.

В главе «Окончательная перемена» «Писемский» – гвоздь программы на литературном вечере Софи, куда он приглашен читать из своего произведения «Старческий грех» (реальная новелла А. Ф. Писемского 1860 года). Еще один почетный гость салона – Ливанов, который когда-то устроил племянника на службу и теперь, как Бакланов надеется, проспонсирует и его эстетический журнал. Чтобы убедить дядю в том, что современному обществу необходим еще один орган печати, который будет публиковать статьи, участвующие в общественной дискуссии об искусстве, Бакланов заводит разговор о литературе и эстетике, а также о природе литературного реализма.

Бакланов переживает, что это направление доминирует в современном искусстве («и всюду лезет грязь и сало этой реальной школы!»), что, как он думает, может привести к «крайнему развитию реализма». Отвечая на реплику дяди об ангажированной природе современного искусства, Бакланов возражает: «По-вашему, значит, – начал он: – надо признать в искусстве совершеннейший реализм; рисовать, например, позволяется только вид фабрик, машин, ну, и, пожалуй, портреты с некоторых житейских сцен, а в гражданском порядке, разумеется, социализм: на полумере зачем уж останавливаться!»[1064] «Господин Писемский реалист», отмечает один и гостей, и «Писемский» соглашается с такой оценкой, хотя его и удивляет, что гость «знает это ученое слово»[1065]. Однако, присутствуя при споре, он не вступает в дискуссию: «я дал себе слово сохранять молчание», – говорит он, – «и кроме того, нечего греха таить, больше всех их разговоров меня занимала Софи». «Писемский» и Бакланов словно меняются местами – любовник Софи рассуждает о литературе, а писатель восхищается красотой хозяйки салона, и появившийся ранее образ героев, вертящих друг друга из стороны в сторону, здесь реализует свой метафорический потенциал.