Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море

Искуса бульварщины не смогла избежать и более респектабельная иноязычная пресса, региональная и зарубежная. В июле 1904 г. официозная токийская “Japan Times”, например, поведала историю о некоем русском офицере, который живьем скормил тигру даляньского зоопарка двух своих служанок-японок, когда те попытались скрыться ввиду приближения японских войск[1170]. Лондонская “Times” до публикации подобных несуразностей, разумеется, не опускалась. За скудостью информации дальневосточных корреспондентов свои колонки “the Paper” наполняла пространными комментариями военного обозревателя, кабинетного аналитика полковника Чарльза Курт-Репингтона – продуктом его собственных измышлений и «вольного» прочтения европейских газет. Благодаря ему и некоторым из его коллег, представление об отношении русских к японцам в начале ХХ в. как к «желтым обезьянам», или «макакам»

[1171] по сей день остается стереотипным. Между тем, исследователи русской публицистики начала ХХ в., включая автора этих строк, не находят в ней подобных эпитетов[1172], лишь некоторые сатирические журналы («Стрекоза», «Будильник») нет-нет да и позволяли себе карикатурные выпады на эту тему. В 1905 г. обзоры Курт-Репингтона были собраны под одной обложкой и сначала изданы в Токио в японском переводе газетой “Ji-Ji” (которую негласно опекал посланник Хаяси), а затем и в Лондоне – на языке оригинала, в виде 600-страничного фолианта, с авторским посвящением микадо и его подданным, достоинства которых всячески превозносились.

Русская пропаганда, адресованная Западу и Востоку, также различалась, но не столь полярно, как японская. Своего и западного читателя российская пресса убеждала главным образом в том, что русско-японская война «есть столкновение двух взаимно-непонимающих и подчас даже взаимоисключающих культур»[1173]

, и христианские морально-этические ценности несовместимы с лишь внешне «озападненной» Японией. Адресуясь же восточной аудитории, она акцентировала экспансионистские аппетиты своего оппонента, вынужденный и ответный характер собственного участия в войне. Разрабатывая накануне войны меры, призванные нейтрализовать возможное недовольство китайцев присутствием русской армии в Маньчжурии, начальник дипломатической канцелярии наместника Г.А. Плансон проектировал популяризацию в Поднебесной представлений о Японии как о захватчике, вожделеющем китайских, корейских и русских земель, а о России – как о верном своим международным обязательствам, надежном союзнике, который, «будучи связан дружбой с Кореей и Китаем, и обязанный защищать свою землю, видит себя вынужденным вступить в борьбу с Японией»[1174]. Те же сюжеты развивала и русская карикатуристика.

Тайные царско-безобразовские замыслы отторжения Маньчжурии от Китая и установления «господства на своем берегу Тихого океана» русские пропагандисты не афишировали[1175], тему «желтой угрозы» старались не акцентировать. Впрочем, на внутрироссийском информационном «рынке» эта тема также не являлась ни широко востребованным, ни ходовым «товаром». Отчасти по причине отсутствия в русском обществе устойчивого и безусловного неприятия японцев

[1176], отчасти под влиянием рекомендаций Главного управления по делам печати, которое одним из январских 1904 г. циркуляров предписало газетам «воздерживаться» от «шовинистических статей»[1177]. Расистские демарши обласканных властью публицистов (например, уже известного нам издателя «С.-Петербургских ведомостей» князя Э.Э. Ухтомского[1178]

) по адресу японцев и азиатов вообще в публике встречали безразличное молчание либо насмешки. Как показал исследователь британского общественного мнения, возможна ситуация, когда острые внешнеполитические вопросы оставляют большинство общества равнодушным, являясь достоянием лишь «горстки интеллектуалов»[1179]. После войны выражение «желтая угроза» приобрело в России уже прямо иронический оттенок.

Обостренную реакцию в России вызвали обстоятельства начала войны, особенно атака японцами русской эскадры на рейде Порт-Артура. Русское общество негодовало по поводу самой этой акции, а также последующих попыток японских дипломатов и публицистов оправдать ее соображениями военной целесообразности. В этой связи газеты указывали на «моральные и расовые недостатки» японцев, не способных, по их мнению, «усвоить нравственную сторону культуры»[1180]. Но вне военных сюжетов, о проблемах простых японцев – их бедности и болезненности, высокой продолжительности рабочего дня, бесправии женщин – даже близкая правительству светская печать отзывалась скорее сочувственно. «Мы воюем не с народом, – писало в марте 1904 г. “Новое время”. – Наш враг – это японская интеллигенция, это юристы, профессора, журналисты, военные и депутаты. Это потомки тех самураев, которые … оставшись не у дел, занялись политикой»[1181].