Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море

При разработке планов на будущую военную кампанию японские политики и стратеги учитывали рост внутренней напряженности в России и обращали особое внимание на межнациональные столкновения в империи. Не исключено, что в этом сказалось и влияние западноевропейского общественного мнения, особенно английского. «Любимым конем, на котором выезжала английская пресса, обнадеживая Японию к наступательным действиям, – свидетельствовал тогдашний российский обозреватель, – было внутреннее состояние России, кое-де настолько источено всевозможными язвами, что при первом известии об объявлении войны в ней вспыхнет революция»[483]. Вспоминая кишиневский погром 1903 г., токийская газета “Nichi-Nichi” в сентябре того же года писала: «Мы разбили Китай с его 400-миллионным населением, разобьем и Россию с ее 150 миллионами жителей, ненавидящих друг друга и подобно бешеным собакам, запертым в одной клетке, вечно грызущимся между собой. Только недавно мы читали о кишиневском погроме, во время которого православное население напало на лиц иудейского вероисповедания и перебило всех их, не щадя жен и детей. Евреев в России 10 миллионов и они занимают южную часть ее». Далее газета указывала на финляндцев, кавказцев и поляков, которые, по ее словам, «еще более ненавидят русских, чем мы ненавидим последних»

[484].

Уже в середине 1903 г. в меморандуме Генштаба Японии указывалось на российское социалистическое движение (имелся в виду главным образом еврейский Бунд) как на возможного союзника при проведении подрывных операций против ее потенциального противника[485]

. Вместе с тем, до начала января 1904 г., т.е. непосредственно до кануна войны, в Японии не имели ясного представления о ведении подобных операций, да и вообще были весьма приблизительно осведомлены о том, что представляло собой антиправительственное движение в России. Конкретные очертания план таких действий начал обретать лишь после знакомства Акаси с финским «активистом» Конни Циллиакусом[486]. Однако, судя по докладу Акаси в Токио, еще в 1903 г. в свою бытность в Петербурге помимо сбора сведений военного характера он был одновременно занят ознакомлением с общественно-политическим положением в стране и попытками наладить связи с российской оппозицией, т.е. тем, что один видный российский дипломат удачно назвал «установлением непрерывного контакта с внешним миром»

[487]. Осложняло задачу плохое знание русского языка и полная оторванность Акаси от жизни русского общества, как явной, открытой, так и тем более нелегальной, антиправительственной. В России, объяснял трудности своей задачи Акаси, «все так называемые оппозиционные партии являются тайными обществами, среди членов которых трудно отличить агентов правительства от действительных оппозиционеров. Не менее трудно выяснить имена и адреса лидеров этих обществ. Все они, как и рядовые оппозиционеры, имеют по несколько псевдонимов, которые к тому же часто меняют»[488]

.

Дело, в общем, шло туго, и может быть поэтому персона токийского военного агента не привлекала к себе какого-то особого внимания российской тайной политической полиции. В отличие от лавровского Разведочного отделения, в Департаменте полиции об Акаси заговорили много позднее – уже после его отъезда из России, впервые заподозрив в шпионской деятельности еще в довоенные годы. Однако, поломав голову над тем, какие услуги своей горничной (вышедшей вскоре замуж за военного писаря) оплатил Акаси, оставив ей всю обстановку своей небедной квартиры на Галерной[489], в Департаменте, вероятно, решили, что услуги эти были сугубо личного свойства. Как бы там ни было, об этой стороне своей петербургской жизни Акаси в своем докладе не говорит ничего. Зато здесь есть прямые указания на сотрудничество со студентами Петербургского университета Уеда Сентаро и Брауном, а также с венгром Николаем (Миклошем) Балогом-де-Галатна. Его контакты с последними двумя остались русской контрразведке неизвестными, в отношении же Уеда дело ограничилось смутными подозрениями: «хотя и отмечен вольнослушателем С.-Петербургского университета, но до сего времени заходящим в университет замечен не был», – говорилось о нем в годовом отчете Разведочного отделения. На деле этот «студент» по просьбе Акаси пытался нащупать связи с оппозиционно настроенной учащейся молодежью, но тщетно. Иной была роль Брауна и особенно Балога. Первый, нанятый Акаси как учитель русского языка, в годы войны сообщал японскому Генеральному штабу кое-какие сведения о русском военно-морском флоте[490]. Венгру же было суждено выполнить еще более важную задачу.