Сад (переработанное)

Старик свернул с тракта. Непроезжая дорога становилась едва заметной. Кончились полосы, где этим летом росла пшеница, дальше — сухие, некошеные травы. Кое-где все еще виднелись продырявленные снарядами, задымленные чужие танки. Трактористы не успели запахать боевой рубеж. Дорогин шагал возле бруствера,

Через некоторое время Трофим Тимофеевич услышал позади себя стук телеги. Посторонился. Ехала девушка в белом платке. Глянув на прохожего, остановила коня:

— Садитесь, дедушка.

Дорогин обошел телегу и сел рядом с девушкой. Это была учетчица полевой бригады Нюра Нартова.

Она догадывалась — старик прибыл издалека. Печальный, задумчивый. Наверно, на могилки? Рассказывали — председателю колхоза приходило письмо. Кто-то из родителей спрашивал: «Хорошо ли прибраны?…» Не этот ли бородатый дедушка?

О цели своего приезда старик умалчивал; разговаривал об урожае, об оплате трудодня. И только перед въездом в деревню спросил, где у них похоронены погибшие бойцы.

— Ох!.. — вздохнула девушка. — Стыдно сказать…

Она махнула рукой в сторону скотного двора и опять охнула:

— Идите вон туда…

Неподалеку от двора виднелись две разломанные оградки. Трофим Тимофеевич медленно шел к ним, опустив голову.

— А ночевать приходите к нам, — окликнула девушка. — Вон под горкой белый дом. Обязательно к нам, — повторила она. — Будем ждать…

Трофим Тимофеевич и не мог пойти ни к кому другому. Нюра познакомила его с матерью — Авдотьей Маркеловной, у которой было темное, скорбное лицо. Дальнего путника она приняла участливо, рассказала о братских могилах. Были на них красные звезды и доски с именами героев. Но ведь двор там. Разве убережешь? Все разрушилось…

Маркеловна овдовела в тридцатом году, осталась с малыми детьми, и заботы о семье рано состарили ее. А в войну она потеряла единственного сына. Вспомнив о нем, утерла глаза подолом белого ситцевого фартука:

— Были бы крылышки — слетала бы в Карпатские горы, поплакала бы на могилке…

— Слов нет, горе большое, Маркеловна, — вздохнул Трофим Тимофеевич. — В юности скончались наши сынки, но сердцем надо понять — не зря они жили на земле. Их жизнь — маленькие огоньки, а видны далеко-далеко, и народу от них — путь светлее. И счастья на земле прибавилось…

Нюра принесла чугун горячей картошки, помидоры, сметану; Трофиму Тимофеевичу сказала:

— Завтра мы обрядим могилки…

Сели за стол. Мать, то и дело прикладывая к глазам подол фартука, рассказывала:

— Много их, бедных, привозили с передовой. Всякие были: и русские, и татары, и мордва, и узбеки… У кого нет ноги, у кого — руки, а ваш, точно, в грудь был простреленный фашистской пулей. Позабыла всех, а вашего помню — молоденький, чернявый такой...

Трофим Тимофеевич знал, что Маркеловна рассказывает не о его сыне, но не перебивал, и она продолжала с материнской горечью:

— Тяжело ему было, а не стонал, только все доктора звал. Доктор подойдет, Строганов по фамилии, тоже откуда-то из Сибири человек, а ваш сынок и заговорит: «Товарищ доктор, вылечите меня! Верните в строй!» Зубами скрипнет: «Хочу до берлоги добраться!..»

Вошла соседка, поклонилась дальнему человеку, а хозяйке сказала:

— Маркеловна, я муки принесла. Белой, пшеничной.

После ужина Нюра зажгла фонарь и проводила постояльца в маленький уютный сарайчик, который она звала пунькой, и показала кровать в углу. Трофим Тимофеевич долго не мог заснуть. Глубоко тронувшие душу события снова прошли перед ним, словно запечатленные на снимках. Вот мимо дубовой рощи идут грузовики. В одном лежит Анатолий. Вся грудь в бинтах. Глаза устремлены в высокое небо, по которому плывут белые облака. За селом, откуда его везут, не утихает орудийный гром. Но раненый ничего не слышит. Он проводит кончиком языка по запекшимся губам и глазами просит облака уронить хотя бы одну каплю… Вот у постели Анатолия девушка, медицинская сестра. Юная, заботливая. Под нажимом ее карандаша тихо шуршит бумага. Раненый приоткрывает веки и спрашивает:

— Что написала сестричка? Прочти… «Рана у меня тяжелая…» Не надо этого. Поставь «не»… «не тяжелая…» Так лучше…

Дует ветер. За стеной шелестит листва на деревьях яблоневого сада… Сестра осторожно кладет на грудь Анатолия его холодную руку и встает… Грохочут пушки. В небе распускаются букеты ярких цветов. Пока они цветут — на земле светло.

Это — в Москве. Первый салют. В честь освобождения Белгорода и Орла…

Трофим Тимофеевич спал, подложив под щеку широкую ладонь…

Утром к братским могилам пришли с лопатами шустрые ребята. Их привела женщина с гладкими седыми волосами, расчесанными на прямой ряд.

Холмики обложили дерном. Поправили оградки. Из рощи принесли лесных бессмертников. Посадили дубочки.

Толпами стояли старухи и плакали:

— Разрушится опять… Не на месте могилки…

Дорогин молча склонил голову, белые волосы нависли на глаза. Спустя минуту он, поблагодарив всех, медленно повернулся в сторону улицы, которая вела за околицу деревни. Шел и думал: