Сага о Форсайтах

– Я тебе уже сказала почему.

– Но это же глупо!

– Да, только ты не знаешь моего отца.

– По-моему, он страшно тебя любит.

– Видишь ли, я единственная дочь. Ты тоже единственный – у матери. Быть единственным ребенком – это такая скука! От нас столького ждут! Скорее умрешь, чем на тебя перестанут возлагать надежды.

– Да, – пробормотал Джон, – жизнь жутко коротка. А хочется жить вечно и все знать.

– И всех любить?

– Нет! Любить я хочу только однажды – тебя!

– Вот как? А ты не так-то и робок! Ой, смотри! Вон меловой карьер, значит, до дому уже недалеко. Побежали.

Джон поспешил за ней, с ужасом спрашивая себя, не оскорбил ли он ее. Меловая яма была наполнена солнцем и пчелами.

– Ну, – сказала Флер, откинув волосы назад, – на случай если что-нибудь случится, можешь один раз меня поцеловать, – и она выставила вперед теплую мягкую щеку, к которой Джон, вне себя от восторга, прикоснулся губами. – Теперь запоминай: мы потерялись. Предоставь дело мне и как можно дольше не вмешивайся. Я буду делать вид, что на тебя злюсь, – так надежнее. А ты делай вид, что злишься на меня.

Джон покачал головой.

– Этого я не смогу.

– Попробуй ради меня. Хотя бы до пяти часов.

– Нас сразу разгадают, – угрюмо буркнул Джон.

– Постарайся, чтобы не разгадали. Гляди-ка, вон они! Помаши шляпой! Ах да, у тебя же ее нет… Сейчас я их позову. Отойди чуть в сторону и надуйся!

Через пять минут Джон вошел в дом, надувшись, как только смог, и до него долетел из столовой звонкий голос:

– Ох, я просто зверски проголодалась! Хочет стать фермером и плутает в трех соснах! Этот парень идиот!

IX

Гойя

После ланча в своем доме близ Мейплдарема Сомс поднялся в картинную галерею. Он, как Аннет это называла, «горевал». Дочь все не возвращалась: сначала ее ждали к среде, а она телеграфировала, что будет в пятницу. Потом сообщила, что приедет в воскресенье к вечеру. Приехала Уинифрид с Кардиганами и этим бельгийцем Профоном, но было тоскливо – Флер не хватало. Сомс остановился перед своим Гогеном – больным местом коллекции. Он купил эту огромную уродливую вещь вместе с двумя ранними Матиссами перед войной, потому что тогда все так носились с постимпрессионистами! Сомс думал о том, не удастся ли продать их Профону (который, похоже, не знал, куда девать деньги), когда услышал голос сестры:

– По-моему, Сомс, это безобразие!

Оказывается, Уинифрид поднялась в галерею следом за ним.

– В самом деле? – отозвался он сухо. – Я отдал за нее пять сотен.

– Подумать только! И все-таки женщины не бывают так сложены, даже если они черные.

Сомс издал угрюмый смешок.

– Ты ведь не затем пришла, чтобы это мне сообщить?

– Нет. Знаешь ли ты, что у Вэла и его жены гостит сын Джолиона?

Сомс резко обернулся.

– Что?

– Да, – протянула Уинифрид, – он будет у них жить, пока обучается фермерству. – Сомс отвернулся и принялся расхаживать из стороны в сторону, но голос сестры от него не отставал. – Я предостерегла Вэла: мол, ни слова о той старой истории ни ему, ни ей.

– Почему ты раньше не сказала?

Уинифрид пожала нехрупкими плечами.

– Флер все равно будет делать, что ей заблагорассудится. Ты же сам ее испортил. Кроме того, дорогой мой мальчик, какая от этого беда?

– Какая беда? – пробормотал Сомс. – Но она… – Он осекся.

«Юнона», платок, глаза Флер, расспросы, а теперь еще и затянувшееся пребывание в гостях – эти симптомы казались ему такими зловещими, что он, верный своей природе, не мог отделаться от мыслей о них.

– По-моему, ты зря тревожишься, – сказала Уинифрид, – на твоем месте я бы давно ей все рассказала. Незачем думать, что девушки сейчас те же, какими были раньше. Ума не приложу откуда, но, кажется, они знают все. – По напряженно сосредоточенному лицу Сомса пробежало некое подобие спазма, и Уинифрид поспешила прибавить: – Если ты не хочешь говорить с ней об этом, могу я.

Он покачал головой. Мысль о том, что его обожаемая дочь узнает о том старом скандале, слишком сильно ранила его гордость, чтобы он решился раскрыть тайну без крайней необходимости.

– Нет. Пока можно молчать, будем молчать.

– Это глупо, мой дорогой. Подумай, каковы люди!

– Двадцать лет – срок немалый, – пробормотал Сомс. – Кроме нас самих, кто об этом теперь вспомнит?

Уинифрид сдалась. В последнее время она все больше и больше тяготела к тому миру и спокойствию, которых в молодости была лишена по милости Монтегю Дарти. А так как картины всегда ее угнетали, она предпочла вернуться вниз.