Сага о Форсайтах

И Сомс начал экскурсию, которая никогда его не утомляла. Он не ждал особого понимания от человека, принявшего копию за оригинал, но по мере того как они переходили от одной части коллекции к другой, его поражали прямые и притом неглупые замечания молодого человека. Под маской бесстрастности Сомс прятал врожденную проницательность и даже чуткость, и потому, посвятив своему единственному увлечению тридцать восемь лет, он не мог не узнать о картинах еще чего-то кроме их рыночной стоимости. Он стал, по сути, недостающим звеном между художником и коммерческой публикой. Разговоры об искусстве ради искусства и всем таком он считал, конечно, лицемерием, но эстетический вкус был, на его взгляд, необходим. Произведение искусства приобретало стабильную ценность на рынке, то есть, собственно говоря, становилось «произведением искусства», именно благодаря высокой оценке многих людей с достаточно хорошим вкусом. Более верного мерила не было. Сомс так привык к посетителям овцеподобным и незрячим, что его заинтриговала смелость молодого человека, сказавшего о Мауве: «Славные/старые стожки!» – а о Якобе Марисе: «Недурно! Но вот Маттейс Марис был роскошен, сэр! Так накладывал краску, чтобы хотелось в нее зарыться!» Когда перед Уистлером гость присвистнул и сказал: «Как думаете, сэр? Он вообще видел когда-нибудь голую женщину?» – Сомс не выдержал:

– А вы-то, мистер Монт, собственно, кто по роду занятий, если можно спросить?

– Я, сэр? Я собирался стать живописцем, но вой– на помешала. Потом, в окопе, я мечтал о фондовой бирже – теплой и уютной, хотя и немного шумной. Но этому помешал мир. Акции стали делом ненадежным, не так ли? Я только год как демобилизован. Что бы вы мне посоветовали, сэр?

– Есть ли у вас деньги?

– Видите ли, – ответил молодой человек, – у меня есть отец: я за его жизнь воевал, а он теперь обязан поддерживать мою. Правда, это, конечно, вопрос – долго ли ему позволят держать в руках собственные деньги. Как полагаете, сэр?

Сомс побледнел и, заняв оборонительную позицию, улыбнулся.

– Старику становится дурно, – продолжил Монт, – когда я говорю, что ему, вероятно, еще придется работать. Он, знаете, землевладелец, а это смертельная болезнь.

– Вот подлинник Гойи, – сказал Сомс сухо.

– Боже правый! Вот уж кто был роскошен! В Мюнхене я видел одну его работу, которая меня прямо-таки потрясла. Это была отвратительнейшая старая карга в великолепнейших кружевах. Уж он-то не шел на сделку с общественным вкусом! Взрывной был старик, много устоев, верно, переломал в свое время. Умел писать – ничего не скажешь! В сравнении с ним Веласкес проигрывает, вы так не считаете?

– Веласкеса у меня нет, – ответил Сомс.

Молодой человек вытаращил глаза.

– Ну разумеется, – сказал он. – Его, я думаю, могут себе позволить только спекулянты или государство. По мне, так странам-банкротам надо бы сделать вот что. Заставить спекулянтов в принудительном порядке выкупить у них всех Веласкесов и Тицианов, а потом издать закон: дескать, каждый, у кого имеется картина одного из старых мастеров (список прилагается), обязан вывесить ее в публичной галерее. По-моему, в этом что-то есть.

– Не пора ли нам спуститься к чаю? – сказал Сомс.

Уши у молодого человека словно бы поникли. Выходя следом за ним из галереи, Сомс подумал: «А он не глуп».

Группа, собравшаяся у камина вокруг чайного подноса Аннет, была достойна кисти Гойи с его непревзойденной сатирической точностью, его оригинальностью линии и смелостью светотени. Вероятно, из всех живописцев он один мог бы воздать должное солнечному свету, который лился в увитое плющом окно, прелестной блеклости латуни, старинным хрустальным бокалам и тонким долькам лимона в бледном янтарном чае. Он мог бы воздать должное самой хозяйке дома в черном кружевном платье (она была чем-то похожа на светловолосую испанку, хотя ей недоставало одухотворенности, присущей этому редкому типу женской красоты); седоволосой Уинифрид, затянутой в корсет солидности; пасмурному, но по-своему внушительному плоскощекому лицу Сомса; живости Майкла Монта с его навостренными ушами и глазами; полнеющей сахарной брюнетке Имоджин; Просперу Профону, чья физиономия как будто говорила бы: «А стоит ли, господин Гойя, писать эту маленькую компанию? Какой толк?» – и, наконец, Джеку Кардигану с его сверкающим взором и сангвиническим загаром, выдающим принцип: «Я англичанин и живу, чтобы быть в форме».