Сага о Форсайтах

Сомс прошел в тот угол, где бок о бок с копией полотна «La Vendimia» висел настоящий Гойя. История приобретения этого шедевра служила прекрасным примером того, как хитро сплетена та паутина интересов и страстей, в которой путается яркокрылая бабочка человеческой жизни. Предок благородного владельца картины заполучил ее во время какой-то из испанских войн: попросту говоря, это был грабеж. Сам благородный владелец ничего не подозревал о ценности дедовского трофея, пока в конце прошлого века один предприимчивый критик не выяснил, что испанец по фамилии Гойя – гений. Это была не самая сильная работа Гойи, зато чуть ли не единственная в Англии, и благородный владелец сразу сделался заметным человеком. Он был богат и принадлежал к той аристократической культуре, которая, стремясь не зависеть только от чувственных радостей, опирается на здравое убеждение в том, что нужно все знать и изо всех сил интересоваться жизнью. Поэтому благородный владелец твердо вознамерился, пока жив, держать эту вещь, обеспечившую ему репутацию ценителя искусства, при себе, с тем чтобы после смерти передать ее государству. Но, к счастью для Сомса, в 1909 году палата лордов подверглась ожесточенным нападкам, которые встревожили и разозлили благородного владельца Гойи. «Если они думают, – сказал он себе, – что я никуда от них не денусь, то глубоко заблуждаются. Дадут мне спокойно жить в свое удовольствие – тогда после моей смерти страна получит кое-что из моей коллекции. А примутся травить меня и грабить – будь я проклят, если не продам все к чертовой матери. Я не позволю им пользоваться моей частной собственностью и моим патриотизмом одновременно». В таком духе он размышлял несколько месяцев и как-то утром, прочтя речь одного политического деятеля, телеграфировал своему агенту, чтобы тот привез Бодкина. Бодкин, которому в вопросах рыночной стоимости произведений искусства доверяли, как никому другому, осмотрел коллекцию и заявил: если свободно продавать картины в Америку, Германию и любые другие страны, где есть спрос на живопись, то денег можно выручить гораздо больше, чем в Англии. Патриотизм благородного владельца Гойи, дескать, всем известен, но картины уникальны и стоят целое состояние. Этим убеждением благородный владелец набил, как говорится, свою трубку и курил ее год. Потом, прочтя новую речь все того же политического деятеля, он телеграфировал агентам: «Предоставьте Бодкину полную свободу действий». А у Бодкина тем временем родилась идея, сохранившая Гойю и еще три шедевра для родины благородного владельца. Одной рукой предлагая уникальные картины на иностранном рынке, другой рукой Бодкин составлял список британских коллекционеров. Получив из-за морей максимально высокое предложение, он шел с этим предложением к ним и взывал к их патриотизму. В трех случаях (включая случай Гойи) из двадцати одного ему удалось получить еще более высокую цену. Почему? Один из частных коллекционеров производил пуговицы и произвел их так много, что захотел, чтобы его жена звалась леди Баттонз[63]. Посему он приобрел уникальную картину за огромные деньги и подарил ее государству. Это, как говорили его друзья, было для него «частью большой игры». Второй коллекционер оказался американофобом и купил другую уникальную картину «назло чертовым янки». Третьим коллекционером был Сомс. Более трезвый, чем два других, перед покупкой он съездил в Мадрид и убедился, что Гойя по-прежнему на подъеме: цены пока не на пике, но непременно взлетят. Сейчас, стоя перед портретом, сочетавшим в себе прямизну Хогарта или Мане с причудливо острой красотой цвета, Сомс удовлетворенно отмечал про себя, что не ошибся, хотя и заплатил столько, сколько не платил никогда. А рядом висела копия полотна «La Vendimia», с которой на него мечтательно глядела его маленькая чертовка. Сомс любил видеть дочь в таком расположении духа, потому что оно казалось ему наиболее безопасным. Он все еще смотрел на изображение девушки, когда его ноздри уловили запах сигары, и чей-то голос произнес:

– Ну, мистер Форсайд, что вы намерены делать с этим маленьким собранием?

Явился тот субъект, бельгиец, у которого (как будто одной фламандской крови мало) еще и мать армянка! Подавив естественное раздражение, Сомс спросил:

– Вы разбираетесь в живописи?

– Чуть-чуточку. Я сам имею несколько картин.

– Есть ли у вас постимпрессионисты?

– Да-а, они мне, пожалуй, нравятся.

– А как вам это? – Сомс указал на Гогена.

Мсье Профон выпятил нижнюю губу и короткую заостренную бородку:

– Думаю, это очень хорошо. Хотите продать?

«Ну, не то чтобы хочу…» – едва не ответил Сомс, однако сдержался: торговаться с этим чужаком он не желал.

– Да, – сказал он.

– Сколько просите?

– Столько, сколько отдал сам.

– Хорошо, – согласился мсье Профон. – Я буду рад купить эту маленькую картину. Постимпрессионисты ужасно мертвы, но забавны. Мне нет особого дела до живописи, но я кое-что имею. Чуть-чуточку.

– А до чего вам есть дело?

Мсье Профон пожал плечами.

– Жизнь ужасно похожа на стаю обезьянок, которые дерутся за пустые орехи.