Сага о Форсайтах

Скульптор, славянин и эгоист, в прошлом живший в Нью-Йорке, а теперь живущий в Лондоне и нуждающийся, – вот портрет того, кого можно было встретить вечерами в студии Джун Форсайт, что на набережной Темзы в Чизике. Борис Струмоловский выставлял здесь несколько своих работ – слишком современных, чтобы выставляться где-то еще. Вечером шестого июля он хорошо начал – с отчужденного и, пожалуй, даже христоподобного молчания, которое так восхитительно шло к его молодому широкоскулому лицу под блестящей девичьей челкой. Джун знала его уже три недели, и он по-прежнему казался ей гением. Связывая с ним надежды на будущее искусства, она смотрела на скульптора как на этакую Звезду Востока, забредшую на неблагодарный Запад. До сих пор в разговорах с нею он ограничивался воспоминаниями о Соединенных Штатах, чей прах отряхнул со своих ног, – стране, настолько, на его взгляд, варварской во всех отношениях, что он там почти ничего не продал, а только вызвал подозрения у полицейских, стране, как он сказал, без собственной расы, без свободы, равенства и братства, без принципов, традиций и вкусов – словом, без души. Ради собственного блага Борис Струмоловский покинул эту страну и приехал в то единственное место, где мог хорошо жить. Джун печально размышляла о нем в минуты одиночества, стоя перед его творениями – пугающими, но мощными и глубокомысленными (для тех, кому разъяснили их символический смысл). Осиянный своими волосами, как нимбом с фрески раннего итальянского Возрождения, и поглощенный собственным величием до полного безразличия ко всему остальному (несомненно, верный признак истинной гениальности!), Струмоловский тем не менее был одной из «хромоногих уточек» Джун, и этот факт настолько тронул ее теплое сердце, что едва не вытеснил оттуда Пола Поста. Она начала освобождать место в своей галерее, чтобы поместить шедевры Струмоловского, и сразу столкнулась с проблемой: Пол Пост лягался, Воспович кусался. Со всей силой своего таланта, в котором она им по-прежнему не отказывала, художники требовали, чтобы выставка их работ продлилась еще по крайней мере шесть недель. Поток американцев, пока не иссякший, скоро заструится в обратном направлении, а ведь он их надежда, их право на спасение – раз уж здесь, в этой отсталой стране никому нет дела до искусства. Джун уступила – ведь Струмоловский не будет возражать против того, чтобы они получили все возможное от американского потока, который он сам так яростно презирал.

Она преподнесла ему эту новость, когда в студии никого не было – только график Ханна Хобди, творившая в духе Средневековья, и Джимми Португал, редактор «Неохудожника». Сообщив Струмоловскому о том, что выставка его работ откладывается, Джун выказала неожиданную наивность, которой ее пылкая и щедрая натура не утратила даже после многих лет общения с миром нового искусства. Добрых две минуты Струмоловский не нарушал своего христоподобного молчания, и лишь когда голубые глаза Джун задвигались из стороны в сторону, как хвост нетерпеливой кошки, он сказал, что это типично для Англии – самой эгоистичной страны в мире, страны, которая сосет кровь других стран, уничтожая мозг и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров, бирманцев и других славных народов, – для агрессивной лицемерной Англии! Этого и следовало ожидать, если ты приехал туда, где никогда не рассеивается туман, а все люди – слепые к искусству торгаши, охваченные жаждой наживы и грубым материализмом.

Услышав, как Ханна Хобди пробормотала: «Вот, вот!», а Джимми Португал хихикнул, Джун побагровела и внезапно выпалила:

– Тогда зачем же было приезжать? Мы вас не звали.

Это замечание настолько разнилось со всем тем, чего она дала основание от себя ожидать, что Струмоловский протянул руку и взял сигарету.

– Англия никогда не любила идеалистов, – произнес он.

Его слова глубоко задели в Джун что-то исконно английское. Возможно, в ней проснулось чувство справедливости, унаследованное от старого Джолиона.

– Вы живете за наш счет, – сказала она, – и нас же оскорбляете. По-вашему, это порядочно? По-моему, нет.

И Джун увидела то, что до нее видели многие, – толстую шкуру, под которой гении порой скрывают свою чувствительную натуру. На молодом открытом лице Струмоловского возникла самая что ни на есть язвительная усмешка.

– За ваш счет никто не живет, мы лишь берем то, что нам причитается. Вернее, только десятую часть этого. Вы пожалеете о своих словах, мисс Форсайт.

– Нет, – сказала Джун, – не пожалею.

– О, мы, художники, прекрасно знаем, для чего вы нас к себе берете: для того, чтобы выжать до капли. Мне от вас ничего не нужно! – И скульптор выдул облачко дыма, принадлежавшего Джун.

Ледяной ветер бурной обиды навеял ей решение.

– Очень хорошо, тогда вы можете забрать свои вещи.

Почти в тот же миг она подумала: «Бедный мальчик! Он ведь живет на чердаке, и, вероятно, ему нечем заплатить за такси. К тому же я прогнала его в присутствии этих людей! Отвратительно!»

Молодой Струмоловский яростно тряхнул головой, отчего его волосы – гладкие, как золотая тарелка, – даже не растрепались.