Самайнтаун

Франц захохотал очередному медведю в ухо, улизнув от его когтей ему же за спину. Еще несколько оборотней, стоящих напротив, зашлись ревом, когда Франц у них же на глазах пробил одному пальцами затылок, а другому уже выверенным движением, приноровившись, впился в шею, аккурат в яремную вену. Он не кусал, как Лору, аккуратно вонзая свои клыки, а исключительно вгрызался, всей челюстью, будто стремился оторвать кусок, настолько большой, насколько его челюсти вообще хватало. Артерии лопались под его зубами, кровь под напором била в рот, и Франц, сделав несколько глотков из одной, уже мертвой к тому моменту жертвы, тут же подыскивал себе другую, более свежую и злую. До тех пор, пока на площади никого из них не осталось. До тех пор, пока он наконец‐то не наелся.

Розовые наушники давно упали, но Франц этого даже не заметил. Поглощенный своей охотой, он стал для чужой абсолютно неуязвим. Кровь, которую он отнял, шумела в висках гораздо громче. Музыка терялась на ее фоне, но как же это было весело – убивать под нее!

– Кармилла?.. Эй, Кармилла!

Он вспомнил о ней случайно, когда под его ботинком что‐то хрустнуло. Сначала Франц решил, что то чья‐нибудь кость, – в порыве «аппетита» он нечаянно вырвал нескольким полицейским их гортани, но, убрав ногу, увидел под той разбитый медальон. Голубая камея с женским портретом треснула вдоль и поперек.

– Кармилла!

Он позвал ее громко, снова найдя и надев наушники, вытерев рукавом грязной рубашки не менее грязный рот, пока озирался и шерстил взглядом редеющую толпу. Ведьмы в остроконечных шляпах куда‐то исчезли, полумедвежьи тела лежали вокруг, бездыханные, и не сразу, но Франц нашел среди них тело хрупкое и женское, в красном нарядном платье, порванном до бедер. Страх за Кармиллу поднялся в нем удушливой волной, окончательно отрезвив, и пускай то был страх неясной ему природы и причины, он все равно оставался страхом. Может, и не за друга, но за женщину, из-за которой Франц всего лишился – и благодаря которой многое обрел.

– Кармилла!

Она лежала на асфальте с деревяшкой, торчащей из груди, – кажется, то была ножка от стола с закусками. Вопреки распространенным заблуждениям, кол в сердце хоть и вправду любого вампира убивает, но делает это долго и мучительно, а не мгновенно. Потому Кармилла распадалась медленно, будто боролась с тленом: кожа начала крошиться в области лодыжек под ремешком туфель на высоком каблуке, а затем все выше, выше… Серея, становясь трухой, отслаиваясь и исчезая вместе с самими костями.

– Ты все еще злишься на меня? – спросила Кармилла, почему‐то улыбаясь, когда Франц сел рядом и притронулся к ней, но тут же отдернул руки: ее существо осело на кончиках его пальцев пеплом. – Злись на меня. Ты должен злиться. Я помню, я все теперь помню, так ясно и четко… Я тоже злюсь. Мне следовало умереть еще давно. Все мои друзья так и поступили – убили себя сразу, как энтропия началась, чтоб ни себе, ни другим не доставлять хлопот. А я… трусиха. Столько жизней чужих забрала. Твоей семьи. Твою. Я заслуживаю того, чтобы умереть в одиночестве, а не у тебя на руках.

Дорожки крови бежали по ее вискам и скулам вместо слез, и Франц вытер их там, где тлен до ее лица еще не добрался. Пока что он полз по ее ключицам, на которые тот осторожно возложил медальон с камеей, будто возвращал какой‐то давний долг.

– Никто не заслуживает того, чтобы умирать в одиночестве, – прошептал Франц.

– Но я же правда умираю, да? – спросила Кармилла, и в этом было больше надежды, чем сожаления.

Франц вымученно улыбнулся ей.

– Да. Представляешь, как мне сейчас завидно? – Она хихикнула и тут же затихла. Забвение добралось до ее вишнево-красных глаз, стирая те с лица вслед за улыбкой. – Спи, спи. Я на тебя не злюсь. Ступай на другую сторону с миром, графиня Карнштейн.

И она уснула в его руках, а затем просто исчезла вместе со следующим порывом ветра, подхватившим ее прах и рассеявшим то, что от нее осталось, по всему Самайнтауну. Этот же ветер лизнул Франца в щеку несколько минут спустя, приводя в чувство, когда он просто сидел на одном месте и пялился на площадь. Горожане ее уже покинули, заперлись в ближайших магазинах и домах. День города официально завершился, но Великая Жатва пока еще продолжалась.

И музыка затихла на фоне вместе с певучим русалочьим голосом. Франц даже не заметил, в какой именно момент, но почувствовал неладное.

– Лорелея! – воскликнул он, бегом возвращаясь к сцене.

* * *

Лора никогда не старалась петь от всей души, потому что считала, что души у нее и нет. Как и сердца. Как и людей, которым бы она его отдала. Как и дома, который бы она хотела защищать.