Семь незнакомых слов

Мы встречаемся чуть больше трёх недель, мягко напомнила Клава, помолчав. У нас сейчас красивый лирический период. К примеру, ей очень нравится быть со мной на «вы» — такое обращение делает отношения утонченными и небанальными. Любовь Орлова и Григорий Александров на людях всегда были на «вы». Надежда Мандельштам называла мужа на «вы». Клаве, пока она была подростком, «выканье» внутри пары казалось нелепым притворством, и только повзрослев, она поняла: тут есть свои шарм и глубина. Не то, чтобы ей непременно хотелось опробовать такой стиль на себе — просто и шанса не предоставлялось. Одноклассники, однокурсники, ребята из театральной студии, из танцевальной студии, из музыкалки, сыновья родительских друзей — не станешь же с этой публикой переходить на «вы», когда кто-то из них приглашает на свидание? Со мной отношения на «вы» сложились сами собой, и ей было бы жаль быстро с ними расставаться — не насладившись, как следует. Сможем ли мы сохранить «вы» после постели — большой вопрос. Сейчас такое обращение естественно, а потом может стать слишком нарочитым. Её чувство темпа подсказывает: с переходом к следующему этапу стоит подождать.

«Никогда, — снова подумал я. — Если не сейчас, то потом — с чего бы?.. Между нами не останется ничего общего. Я уеду на неделю-две домой, а когда вернусь, она предложит остаться друзьями. А если ко всему всплывёт о профессоре Трубадурцеве — а оно обязательно всплывёт…»

— Вы обиделись? — осторожно спросила она. — Не обижайтесь, Гений, а? Всему своё время…

— Какие могут быть обиды? — пожал я плечами. — Обычная ярость. На обиженных, знаете ли, воду возят. А у меня — всего лишь закипает кровь, и хочется всё крушить… Кстати, у вас нет старой ненужной футболки?

— Должна быть, а что?

— Не выбрасывайте: я разорву её в клочья…

Враньё и дутая брутальность. Не было во мне никакой ярости. Зато унылой досады — хоть отбавляй. И на себя — за то, что слишком размечтался, и, в основном, на Клаву — за то, что её не в чем упрекнуть. Я сам поставил эссе на первое место. Оно только-только начало обретать форму, и Подруга боится спугнуть удачу: мне ли её упрекать? И насчёт периода ухаживания моя девушка тоже права: с чего я взял, что она ляжет со мной в постель, как только я объявлю, что хочу её?

Что называется: сам нарвался. Одно дело, если бы она сказала: «Давайте не торопиться» во время поцелуев на кожаном диване — при моей попытке запустить руку ей под блузку или другом сходном действии. Тогда бы эта фраза прозвучала, как необидный, узнаваемый, в чём-то даже обязательный элемент романтических отношений —девушкам именно так и полагается себя вести. Но после прагматического обсуждения, при каких обстоятельствах мы придадимся сексу, и Клавиного обещания подумать, тот же самый призыв не торопиться выглядит, как отказ на ультиматум. Зачем же, спрашивается, я его выдвигал? Глупо и унизительно.

— Мы поссорились? — сообщница глянула исподлобья.

— Вот ещё! — сварливо отверг я. — Вы — мой праздник, забыли что ли?.. Лучше расскажите свой сюжет — теперь-то можно?

Оказалось: и теперь нельзя. Неделю сюжет приводил «драматурга-демиурга» в восторг. Ещё неделю она в нём сомневалась. А потом увидела: слишком искусственный и непонятный. С элементом риска. К тому же… хм-хм… развратный. Ей вообще не стоило говорить мне о сюжете. Теперь он вызывает у неё чувство неловкости: о таком не рассказывают.

— «Чувство неловкости»? — переспросил я с непонятной бравадой. — Да что вы в этом понимаете! Кто не просыпался в незнакомой квартире с жутким похмельем, не имея понятия, как здесь оказался, тот даже близко не представляет, что такое настоящая неловкость!

Клава издала смешок:

— Я про другую неловкость.

— А я про ту самую!

Меня понесло дальше: если ей мало позора, с которого началось наше знакомство, мне нетрудно рассказать о себе ещё что-нибудь неловкое. Может быть, тогда она поймёт, что я — не кто-нибудь, а её сообщник, а с сообщниками можно говорить практически обо всём.

— Хотите?

— Хм! — Подруга склонила голову набок, её губы задумчиво сжались, в глазах появилась знакомый скепсис напополам с любопытством. — Только не очень неловкое, — попросила она. — Не… физиологическое.

Правда оказалась для неё неподъёмной. Она остановилась, обернулась ко мне и разглядывала во все глаза:

— Вы — поступать в театральный?? Вы?!

— Самому уже не верится, — признал я. — Однако…

В подтверждение она получила сцену со сногсшибательной красоткой, которая объяснила, что с записью на прослушивание я безнадёжно опоздал, пересказ разговора со Знаменитым Артистом и описание моих чувств, когда хотелось провалиться сквозь землю.

— Вот это, я понимаю, стыдобище! — откуда-то в мой голос пробрались хвастливые нотки. — Вам за сто лет такого позора не достичь! Даже родители ничего об этом не знают! Друзьям детства не рассказывал! Вам — говорю.