Семь незнакомых слов

— Не вздумайте голодать, — негромко произнесла Клавдия-младшая так, будто была старше меня на полторы тысячи лет. — Не знаю, чем у нас с вами закончится. Мы можем стать друг другу чужими, неинтересными, долго не видеться. Десять, двадцать, сорок лет — не имеет значения. Пока есть я — не смейте, вы меня поняли?

От её слов меня кинуло в жар и сдавило горло, как от грозного пророчества, сулящего невзгоды и испытания. Передо мной была другая Клавдия — незнакомая, скрываемая в повседневности за маской дурачеств и несомненно более подлинная.

— Если вам когда-нибудь понадобится умереть, —ответил я, сглатывая сухую слюну, — позовите меня: я постараюсь сделать это вместо вас.

Обмен сильными звуками привёл к небывалому эффекту: на какое-то время мы оба лишились дара речи (видимо, гипотеза моей соседки по парте Кумы о горловой коробочке с конечным количеством слов всё же не лишена научного обоснования). Клава ушла на кухню. Я задумчиво ходил туда-сюда по её кабинету.

Наружу меня выманила негромкая фортепианная музыка, льющаяся из недр квартиры: моя девушка разбудила старый «Беккер». Стараясь ступать, как можно тише, я прошёл коридором, пересёк столовую и кухню, осторожно приоткрыл дверь и некоторое время стоял, прислонившись к косяку и глядя на новогоднюю ёлку, которая скрывала исполнительницу. Клавдия играла русские романсы — «Утро туманное», «В лунном сиянии», «Ночь тиха» — один за другим, без пауз. Музыка, извлечённая из времён, когда в обиходе свободно мелькали фразы «С Вашего благоволения» и «Честь имею», делало эту потомственно-интеллигентскую квартиру, со стильной старой мебелью, старыми книгами, лепниной в духе сталинского классицизма ещё более старинной — словно это и не московская квартира в доме, построенном пятьдесят-шестьдесят лет назад, а загородная усадьба, родовое гнездо мелкопоместных дворян, где по выходным собираются большим кругом друзья и родственники и после душевного ужина с самоваром обсуждают новый рассказ Чехова или поют романсы — как модные новинки вокального искусства, современные им шлягеры.

Постояв у косяка, я обошёл ёлку, встал у Клавдии за спиной и положил руки ей на плечи, ощущая сквозь тонкую ткань зелёной водолазки еле заметные движения плечевых мышц и улавливая терпковатый запах её духов. Я чувствовал себя до воспаления влюблённым и знал, что не должен об этом говорить, чтобы не обнажать и без слов ясную ситуацию, когда один любит, а другая позволяет себя любить (в довольно-таки платонических пределах). Закончив музицировать, она выгнулась на стуле, запрокидывая голову назад и ища глазами мои глаза. Я еле заметно растянул губы в полу-улыбке и похлопал себя по плечу, предлагая прокатиться. По-прежнему не произнося ни слова, Подруга взобралась ко мне на закорки. Проезжая мимо ёлки, она привстала в «стременах» и указательным пальцем качнула серебристый дирижаблик.

Вскоре вернулась с работы Клавдия Алексеевна. Её появление вывело нас из немоты. Через несколько минут мы уже болтали, как ни в чём не бывало.

«О языке с удивлением»:

«Ни один учебник грамматики не рассматривает молчание как часть речи, отдавая его на откуп менее строгой инстанции — фольклору. Молчанию посвящено немало пословиц — чаще положительных («Слово — серебро, молчание — золото»), иногда отрицательных («Молчанием город не возьмёшь»), но в целом, разделяющих грамматический взгляд на молчание, как на противоположность слову. Отсюда проще простого прийти к выводу: если молчание не есть слово, то и частью речи оно быть не может.

Такой взгляд имеет право на существование, однако трудно отрицать, что молчанию случается выступать эквивалентом частиц «да» и «нет» — выражая согласие или отказ. Также оно играет роль усилительных наречий «очень», «много», «сильно» — подчёркивая уважение, близость, холодность, неловкость, обиду, интригу и достигая символических высот в церемониальной Минуте молчания.