Семь незнакомых слов

— Иди в душ — скоро бабуля придёт.

К приходу профессора Вагантовой мы уже, как ни в чём не бывало, обсуждали эссе и по первому зову согласились обедать.

Догадывается ли Клавдия Алексеевна о том, что мы с её внучкой оставили позади рубеж поцелуев? Поднимать эту скользкую тему в разговорах с моей маленькой любовницей я остерегался, а понять что-либо из поведения самой бабушки не представлялось возможным: в её взгляде, мимике, голосе не появилось никаких новых оттенков со «значением». Не исключено, она владела искусством конспирации не хуже нас.

Вместе с тем, Клавдия-старшая оставалась единственным свидетелем наших с Клавдией-младшей отношений, как бы подтверждая, их реальность. Уже за одно, за это её трудно было не полюбить. Я всё сильней проникался родственным чувством к былой приятельнице моего деда — переживал из-за её возрастных недугов, скачков давления, мигрени, нытья в костях, и радовался даже пустяковым просьбам — достать книгу с верхней полки или разрезать ножницами запеченную курицу. Она же продолжала меня привечать: потакала моим кулинарно-кондитерских предпочтениям («Клавочка, в холодильнике эклеры для Всеволода») и неизменно принимала мою сторону, когда ей казалось, что «внучь» меня обижает.

Четырнадцатого января, на следующий день после встречи Нового Года по старому стилю, я, предусмотрительно вооружившись секатором, ножовкой и большими полиэтиленовыми мешками, занялся утилизацией ёлки. От игрушек изрядно осыпавшееся дерево освобождали так же, как и наряжали — втроём. Сняв с ветки серый дирижабль, я протянул его Клаве:

— Подержите, но только осторожно — не разбейте.

— Вы — умора, Гений, — отреагировала неблагодарная девчонка, — я могу держать его, сколько угодно и когда угодно. Правда, бабуль?

— Правда, правда, — рассеянно отозвалась бабушка, кладя в коробку очередную игрушку. — Всеволод всё правильно говорит…

Показательная деталь: дочь академика теперь появлялась при мне и в домашней одежде. Чаще всего это был набор из блузки, меховой жилетки и забавных шёлковых шаровар светло-кофейного цвета. Казалось, меня она уже воспринимает, как полноценного, хотя и экстравагантного, домочадца, который для подготовки к жизненным испытаниям и повышения социального иммунитета подвергает себя ночёвкам в общежитии. Сколько тут общей доброжелательности, а сколько прямой симпатии ко мне лично? А, может, как и сказала Клава, дело в косвенном поощрении наших изысканий — с тайной надеждой, что благодаря им «внучь» обратится к потомственной языковедческой стезе? В такие тонкости я предпочитал не вдаваться.

Существование у Клавдии Алексеевны тайной надежды, между тем, оставляло всё меньше сомнений. В один из вечеров, когда уютность совместного чаепития подчёркивается метелью за окном и приглушённым светом старой люстры, профессор Вагантова неожиданно назвала нас не «московскими озорными гуляками» и не «племенем молодым и знакомым», а «коллегами» и сказала, что «хочет посоветоваться». Речь шла о Серебряном веке.

— Я, знаете ли, коллеги, вдруг задумалась, — степенно поделилась она, разливая заварку по чашкам. — Что это на них на всех нашло? Символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты, «ничевоки». Говорят: расцвет поэзии. Не говорят: откуда он взялся, почему?

— Технический прогресс, бабуль, — тут же отозвалась сообщница. — Электричество, аэропланы, синематограф — вот это всё. У людей возникло ощущение новой эры. Плюс общественные брожения, революционные настроения. Одно тянет за собой другое: я права, Гений?

— Представь себе, и я об этом подумала, — с улыбкой кивнула Клавдия Алексеевна. — Но меня, как понимаешь, интересовали языковые причины…

— Так это и есть языковые причины, — поддержал я Подругу Гения. — Люди во время споров друг друга перебивают: почему? Потому что тот, кто говорит — главный. Слушающие подчиняют ему своё внимание. На собраниях и конференциях слово специально предоставляется по очереди, чтобы никто никого не перебивал, и каждый выступающий побыл главным. А болтунов люди не любят, потому что злоупотреблять властью говорящего — утомительно для собеседников и вообще невежливо.

— Хм. Никогда не думала о языке в таком ключе, — профессор Вагантова направила на меня свои очки с толстыми линзами. — И как то, что вы сказали, связано с Серебряным веком?

— Слово и есть власть, — пояснил я, — приказ, распоряжение, закон, заповедь. И что мы видим на тот момент? По самым разным причинам центральная власть ослабевает. Неизбежно возникают альтернативные центры власти — политические партии, легальные и нелегальные. Поэзия по определению не могла остаться в стороне — она и есть один из видов власти. Все эти поэтические направления — аналог партий в литературе.

— Но Клавочка говорила про технический прогресс…